Смертельная любовь

Пастернаку недолго ждать этого открытого презрения. Пока же сослагательное наклонение Марины выдает скорее печаль, нежели страсть:

«Борис, Борис, как бы мы с тобой были счастливы – и в Москве, и в Веймаре, и в Праге, и на этом свете и особенно на том, который уже весь в нас…»

Финал письма – финал королевы:

«Родной, срывай сердце, наполненное мною. Не мучься. Живи. Не смущайся женой и сыном. Даю тебе полное отпущение от всех и вся».

Оборотом – это отпущение и себе. Это жест перенасыщенной сильными переживаниями женщины, для которых есть и другой объект.

Устал ли Пастернак от этой двойственности? Тройственности? В ответном послании он обещает Марине бог знает что, но в будущем. А в эту минуту вдруг – в силу той же дикой искренности:

«Мне что-то нужно сказать тебе о Жене. Я страшно по ней скучаю. В основе я люблю ее больше всего на свете. В разлуке я ее постоянно вижу такой, какою она была, пока нас не оформило браком… Твой Б.»

Он объявит это Марине 30 июля.

Психею – на Еву.

А 31-го спохватится:

«Успокойся, моя безмерно любимая, я тебя люблю совершенно безумно, я вчера заболел, написав то письмо…».

Дрогнула ли здесь его рука, перед тем как вывести новую строку: «но я его и сегодня повторяю»?

«Кончаю в слезах. Обнимаю тебя».

Что делает преданная женщина, пусть и Цветаева? Предает, в свою очередь, заодно утешая адресата – второго насчет третьего:

«Дорогой Райнер, Борис мне больше не пишет. В последнем письме он писал: все во мне, кроме воли, называется Ты и принадлежит Тебе. Волей он называет свою жену и сына, которые сейчас за границей. Когда я узнала об этой его второй загранице, я написала: два письма из-за границы – хватит! Двух заграниц не бывает. Есть то, что в границах, и то, что за границей. Я – за границей. Есмь и не делюсь.

Пусть жена ему пишет, а он – ей. Спать с ней и писать мне…»

Оскорбленная женщина несправедлива. Узнала – не теперь. А спать с одним и писать другому – самой ничего не напомнило?

Впрочем – мимо, мимо вчерашнего, к тому, что принадлежит завтра!

«Райнер, этой зимой мы должны встретиться… В маленьком городке, Райнер. Захочешь – надолго. Захочешь – ненадолго… Прошлое еще впереди…»

Какое знакомое – и какое безнадежное – камлание.

Ответ Рильке:

«Да, да и еще раз да, Марина, всему, что ты хочешь и что ты есть, и вместе они слагаются в большое ДА, сказанное самой жизни… но в нем заключено также и все десять тысяч непредсказуемых НЕТ…»

Больше он мог не писать. Но он продолжил:

«Если я менее уверен в том, что нам дано соединиться друг с другом, стать словно два слоя, два нежно прилегающих пласта… то все-таки я не меньше (напротив, еще сильнее) нуждаюсь в том, чтобы однажды высвободить себя именно так из глубины глубин и бездоннейшего колодца…»

«Темнота большого» – как говаривала Марина.

Его приписка:

«Молчание Бориса беспокоит и огорчает меня. Значит все-таки мое появление преградило путь его бурному стремлению к тебе?.. Я все же считаю, что ты строга и почти жестока к нему».

Не слушая и не слыша, Марина колдует над новой жертвой как над новой судьбой:

«Райнер, отвечай только “да” на все, что я хочу, поверь, ничего страшного не будет… Райнер, вполне серьезно: если ты в самом деле глазами хочешь меня видеть, ты должен действовать, т. е. – “Через две недели я буду там-то и там-то – Приедешь?” Это должно исходить от тебя. Как и число. И город. Взгляни на карту. Не лучше ли, если это будет большой город? Подумай. Маленькие города иногда обманчивы. Да, еще одно: денег у меня нет совсем, гроши…»

Опять лихорадка и указания поступков. И лишь в самом конце почти вежливый интерес:

«Как долго ты пробудешь в Рагаце и как себя чувствуешь?»

Рильке на швейцарском курорте в Рагаце, потому что чувствует себя – плохо.

Поздней осенью он переберется в Сьер в той же Швейцарии, возьмет к себе секретарем русскую девушку, только что окончившую филологический факультет Лозанского университета, Евгению Черно-свитову, и больше никогда не ответит Марине.

7 ноября тоскующая Марина пошлет ему открытку с видом Бельвю под Парижем:

«Дорогой Райнер! Здесь я живу. Ты меня еще любишь? Марина».

29 декабря Рильке скончается в женевской клинике «Вальмон».

* * *

Марина узнает об этом в новогоднюю ночь. И сядет за посмертное письмо к нему:

«(Любимый, я знаю, что ты меня читаешь раньше, чем я пишу). – Райнер, вот я плачу, Ты льешься у меня из глаз… Райнер, пиши мне! (Довольно-таки глупая просьба?) С Новым годом и прекрасным небесным пейзажем!.. Райнер, Ты еще на земле, не прошло еще суток».

Это косноязычное письмо большого она перешлет Пастернаку, сопроводив таким же косноязычием:

«Видишь, Борис, втроем в живых, все равно бы ничего не вышло. Я знаю себя: я бы не могла не целовать его рук, не могла бы целовать их – даже при тебе, почти что при себе даже».

3 февраля 1927 года Пастернак, убитый смертью Рильке, отправит ей записку:

«Дорогой друг! Я пишу тебе случайно и опять замолкну. Шел густой снег, черными лохмотьями по затуманенным окнам, когда я узнал о его смерти…»

Пастернак никогда не забудет адресованной ему записки Рильке, кончавшейся так: