Литературные и партийные чиновники, сурово выговаривая Пастернаку за присуждение ему Нобелевской премии, назовут его «двурушником». Было такое большевистское клеймо, каким в СССР клеймили нестойких. В семье Ивинской словечко прижилось. Так же, как: «классик» или «классюша». Но произносилось ласково. Не в политическом – в домашнем смысле. Впрочем – и зло тоже.
Полюбив Ивинскую, Пастернак не стал ничего менять в семейном укладе. Продолжал жить на два дома, на две семьи, на две дачи в Переделкине – «большую», где обитала Зинаида Николаевна, хранительница очага, и «малую», что сняла Ольга Всеволодовна, душа и любовь. Он так и станет говорить: «Ольга Всеволодовна – это все равно, что я, это душа моя, это моя вторая жизнь, и то, что говорит Ольга Всеволодовна, – это говорят мои уста». Ей бывало мало этого: «…нет-нет да предъявляла я Боре какие-то свои на него бабьи права». Еще откровеннее: «Хотелось, наверное, зависти и признания». И вполне расчетливо: «Я разозлилась не на шутку. Интуитивно я догадывалась, что больше, чем кто бы то ни было, нуждаюсь в защите именем Пастернака и заслужила его».
И манит страсть к разрывам…
Когда случалась ссора, он заклинал: «Нет, нет, Олюша! Это уже не мы с тобой! Это уже из плохого романа! Это уже не ты!» Она отвечала: «Нет, это я, это именно я! Я живая женщина, а не выдумка твоя!»
Она сняла дачу на берегу Измалковского озера, отдав комнаты детям и матери, а себе оставив стеклянную террасу. Пастернак изумился: «Ведь я просил тебя снять нам убежище, а ты сняла фонарь; сознайся, что это странно, Лелюша». Не хотелось ли ей, чтоб их жизнь, их связь была на просвет?
Он пытался объяснить: «Я ужасно, как всегда, люблю тебя… Фантазировать сверх этого немыслимо и неисполнимо…»
Пытался то ли обмануть, то ли обмануться: «Эта атмосфера молчаливого допущения и согласия исходит даже от Зины».
Пытался предостеречь: «Никого не посылай на дачу, ни, тем более, не пробуй зайти сама. Любое отклонение от заведенного и ставшего привычным перевернуло бы весь образ жизни…»
Пытался потрафить ее самолюбию: «Нити более тонкие, связи более высокие и могучие, чем тесное существование вдвоем на глазах у всех, соединяют нас, и это хорошо всем известно».
Хотел растопить ее обиду: «…чем бережнее я к ним и чем они мне милее, тем больше и глубже я тебя люблю, тем виноватее и печальнее. Я тебя обнимаю страшно-страшно крепко, и почти падаю от нежности и почти плачу».
Нежность побеждала. Она прижимала его большую седую голову к себе, они целовались самозабвенно, вновь принадлежа друг другу.
Недруги полагали, что она приблизила его конец. Его конец приблизила травля. В потрясающем стихотворении «Нобелевская премия» все сказано:
Пастернак умер 30 мая 1960 года. Она узнала об этом в шесть утра и тут же явилась на «большую дачу».
В книге «В плену времени» упомянула обращенные к ней сочувственные слова Константина Паустовского, в которых «отсутствовало сомнение в подлинности моего горя». Стало быть, у других сомнение было?
Она была такая, какая была. И он – такой, какой был. Со всеми их психологическими сложностями, слабостями и силой.
Когда остроумец Тынянов заметил, что Пушкин должен был жениться не на Гончаровой, а на пушкиноведении, он заметил это и для всех последующих знатоков, кому точно известно, как должен поступать всякий из великих, особенно с любовью…
Ивинскую арестуют осенью 1960-го, через два с половиной месяца после смерти Пастернака. Она получит восемь лет лагерей. Ее дочь Ирина – три года. Во время первого ареста КГБ отобрал у Ивинской все письма, все книги Пастернака с дарственными надписями. Перед вторым арестом изымут подаренную им пьесу «Слепая красавица». Книги вернули Пастернаку. Боясь огорчить Зинаиду Николаевну, он вырвал все листы с посвящениями Ивинской. Исчезла страница из книжки стихов с надписью 4 апреля 1947 года: «Жизнь моя, ангел мой, я крепко люблю тебя».
Пастернак восстановит ее позже.
За гробом Пастернака рядом с Ольгой Ивинской пройдет ее и его подруга, поверенная их любви, Ольга Попова.