Смертельная поэзия

Дело близилось к закрытию, однако спокойный и степенный город лихорадило от постоянно сменяющихся версий преступления. Убийство и само по себе было событием достаточной мощи, чтобы нарушить привычное течение жизни самое меньшее на неделю. Но здесь же злодеяние стало лишь началом цепочки загадочных ситуаций, о которых даже сама Олимпиада Гавриловна опасалась выносить однозначное суждение. Хотя, по ее твердому убеждению, она великолепно разбиралась в людях, и никогда не ошибалась в первых суждениях – рано или поздно человек их оправдывал.

– Но тут даже не знаю, что сказать, – госпожа Самсонова разводила руками, признаваясь своей приятельнице госпоже Чусовой.

А подобное признание было почти неприличным для любой дамы светского общества, а тем паче – для супруги городского головы.

Эти дни были особенно мучительными для Феликса Яновича, несмотря на полное оправдание и возвращение на службу. Во-первых, он чувствовал, что прежняя тихая жизнь осталась в безвозвратном прошлом. К его скромной персоне было обращено в разы больше внимания, чем когда-либо было для Колбовского приятно. После второго служебного дня Феликсу Яновичу уже начало мерещиться, что от многочисленных сочувственных и любопытных взглядов его кожа начинает зудеть так, словно он вывалялся в зарослях крапивы. Колбовский даже малодушно подумывал о больничном бюллетене, чтобы посидеть несколько дней в одиночестве и тишине. Но ледяное презрение Аполлинарии Григорьевны, которая не могла ему простить даже вынужденного отсутствия из-за ареста, делало перспективу отдыха безрадостной.

Временный заместитель коломенского почтмейстера Красноперов, прощаясь с ним, пожал руку и от души сказал.

– А вы, господин Колбовский, очень великодушный человек.

На вопрос – на каком же основании сделан такой вывод, без обиняков пояснил.

– Вы до сих не уволили эту особу! Право, не понимаю, как вам хватило на это сил!

В ответ Феликс Янович смог пробормотать лишь что-то невразумительное, поскольку распространяться о праве человека на самовыражение в данной ситуации было явно излишним.

И теперь Колбовский чувствовал, что его душа каждый день перемалывается между двух жерновов. С одной стороны, Аполлинария Григорьевна, встречала его студеными как январский ветер взглядами, а ее красноречивое молчание было еще более выразительным, чем любые речи. С другой стороны, все дамы Коломны, с которыми начальнику почты приходилось сталкиваться, спешили сообщить, что никогда не сомневались в его невиновности. Мужчины говорили обычно тоже самое, но чуть менее красочно, за исключением господина Чусова, которые славился красноречием еще большим, чем его супруга.

Это утешало бы его самолюбие, не будь поток этих слов слишком уж обильным и красочным для того, чтобы звучать искренне. Феликс Янович обычно тонко чувствовал фальшь, и ему становилось неловко за окружающих. Способность испытывать стыд за чужую ложь была еще одной мучительной чертой его характера – совершенно непостижимый для того же Кутилина. Тот над чужими слабостями лишь потешался, признавая право других высмеивать его собственные огрехи.

От постоянного душевного смятения Колбовского спасали лишь долгие одинокие прогулки. Однако как назло погода испортилась: наступила неделя затяжных дождей – мелких и нудных как речи стряпчих. Вечерние прогулки утратили очарование, потому что мокнуть у реки было ничуть не приятнее, чем мокнуть на городских улицах.

Поэтому Феликсу Яновичу оставалось пить шоколад у камина в своей крошечной гостиной и по-прежнему ломать голову – как же так все вышло?

Как ни странно, от этих ежедневных пыток безответными вопросами, его избавила Аполлинария Григорьевна.

В то утро Феликс Янович так увлекся чтением свежих газет, что даже не услышал, как телеграфистка вошла в кабинет, неся ему традиционную чашку горячего, но не крепкого, и конечно же не сладкого чая. Начальник почты задумчиво изучал криминальную хронику, где уже во всех красках живописали трагедию в Коломне. Причем, некоторые журналисты отчетливо больше сочувствия высказывали убийце – «погибшему для литературы и жизни одаренному юноше» – чем его безвестной жертве.

– Какая же мерзость! – Феликс Янович не удержался от суждения вслух, прочитав очередные пассажи на тему – так ли уж виноват Павел Струев?

Начальник почты был уверен, что его никто не слышит, поэтому вздрогнул, когда раздался спокойный голос Аполлинарии Григорьевны.

– Не соглашусь с вами. Попытки оправдать человека, который не похож на убийцу, очень понятны. Они идут от самой нашей природы. Никто не хочет верить, что преступником может оказаться такой же обычный человек как он сам. Поскольку тогда придется допустить, что в каждом из нас сокрыт корень зла. Мало у кого хватает мужества признать, что так оно и есть.

От неожиданности Феликс Янович опешил и не сразу нашелся, что сказать. Суждение Аполлинарии Григорьевны во многом отражало его собственные мысли, однако он не был уверен, что верно понял ее.

– Так вы считаете, что преступником может стать любой? – осторожно уточнил Колбовский.