Смертельные враги

Безлюдное пространство часовни. Ярко освещенные хоры. Посреди центрального прохода – катафалк, вокруг него ярко горят восемь свечей.

Пардальян тотчас же догадался, что катафалк предназначен ему и что именно туда сейчас поставят его гроб.

Тут из тьмы возникли четыре монаха атлетического телосложения и подошли к гробу шевалье. Пардальян услышал:

– Значит, сейчас будет заупокойная служба?

– Да, брат мой.

– По ком?

– По тому, кто лежит в этом гробу.

– Человек, который прошел через камеру пыток?

– Вам же известно, брат мой, что камера пыток – всего лишь пугало, предназначенное для того, чтобы завлечь приговоренного в склеп живых мертвецов.

В тот же миг раздался похоронный звон. Двери королевской часовни настежь распахнулись, и медленным, торжественным шагом туда вошла длинная вереница монахов; монахи были облачены в белые капюшоны с прорезями для глаз, а в руках держали огромные свечи; в безмолвии они встали у алтаря.

За монахами в белых капюшонах выстроились монахи в черных, а за ними – в желтых капюшонах.

Перед катафалком встал палач, с ног до головы облаченный в красное.

И опять появились монахи в капюшонах всех цветов, они выстраивались вокруг катафалка, пока маленькая часовня не заполнилась до отказа. Священнослужитель торжественно поднялся к алтарю; рядом с ним шли его помощники и служки.

Разрывающие душу звуки органа бушевали под сводами, распространялись волнами по королевской часовне, наполняя ее то жалобной, то грозной музыкой.

И вот уже собравшиеся здесь монахи мощным хором запели De Profundis.

Заупокойная служба началась.

Пардальян, почти обезумевший от ужаса и дрожавший от гнева и бессилия, живой Пардальян должен был присутствовать на заупокойной службе по самому себе!

Он весь напрягся, взвыл и принялся колотить руками и ногами в стенки своего ужасного узилища.

Однако его отчаянные призывы были заглушены звуками органа. Когда же он удваивал усилия, то монахи тоже возвышали голоса:

– Miserere nobis... Dies irae! Dies ilia!

Когда служба наконец завершилась, иноки удалились так же, как они пришли, – медленной и торжественной поступью. Помощники священника потушили свечи в алтаре. Все вновь погрузилось в тишину и темноту. Вскоре вокруг катафалка, слабо освещенного несколькими серебряными лампами, свисающими с потолка, остались лишь четыре монаха-носильщика...

Конец еще не настал...

Пардальян почувствовал, как волосы встали у него на голове дыбом и дрожь сотрясла все его тело от затылка до пяток, когда он услышал, как один из монахов спрашивает с безмятежным равнодушием:

– А могилу этому несчастному успели вырыть?

– Да уже час как готова.

– Тогда предадим его поскорее земле – нам ведь пора ужинать.

И гроб с заключенным внутри живым шевалье подняли и куда-то понесли.

Тогда, собрав весь остаток сил, прильнув губами к отверстию в крышке, он закричал:

– Но я не умер!.. Вы же не похороните меня заживо, мерзавцы!..

Четверо зловещих носильщиков, словно глухие, невозмутимо продолжали свой путь, нещадно тряся гроб на всех ступенях и поворотах; занятые прежде всего мыслью о том как бы побыстрее добраться до трапезной, они ничуть не старались выполнить порученную им работу поаккуратнее.

Если бы шевалье мог вытащить кинжал, он бы, разумеется, тут же закололся, лишь бы избежать страшной пытки быть погребенным заживо. Но он находился не в обычном гробу, а в чем-то вроде узкого футляра, так что его извивающаяся рука никак не могла дотянуться до оружия, которое принесло бы ему столь желанное избавление.

Вскоре он почувствовал, что его лицо овевает ветерок (шевалье все время упрямо приникал к глазку), и понял, что место, принятое им за сад, было на самом деле кладбищем!

Если заупокойная служба показалась ему удивительно медленной, то переход к последнему пристанищу совершился, как мнилось шевалье, с необычайной поспешностью. Он все еще надеялся на чудо, понимая, что когда он окажется в яме, когда земля ляжет на него тяжелым холодным грузом, всякая надежда на избавление будет навсегда потеряна.

А носильщики уже остановились.

Он почувствовал, что его гроб довольно-таки грубо поставили на траву.

Он ясно различил скольжение веревок под гробом, который сначала приподняли, потом принялись тихонько спускать вниз и наконец мягко опустили на дно могилы.

Чей-то бас громогласно пророкотал:

– Requiescat in расе![5]

Другие ответили хором:

– Amen!

С глухим стуком упали тяжелые комья земли. Этот стук отозвался болью в самой глубине его существа.

И Пардальян отказался от борьбы. С покорностью судьбе, но и, вопреки всему, с толикой насмешки, он прошептал:

– На сей раз я и впрямь умер и лежу в могиле! К счастью, этот приступ отчаяния длился недолго.

Почти тотчас же он овладел собой и вновь принялся кричать что было сил, неистово барабанить в крышку и пытаться разбить стенки гроба, ударяясь в них локтями и плечами.

Сколько времени прошло в этой борьбе?

Минуты или часы?

Он не имел об этом ни малейшего понятия.