Смертельный и чудесный карнавал. Сборник

— Я, кажется, поняла, о каком произведении и авторе идет речь, — кивнула я, немного подумав и напрягая память. — Представители потерянного поколения, оказавшись в межвоенном периоде, только и спасались алкоголем. Жизни искалечены, судьбы искалечены, здоровье искалечено. Единственное, что им оставалось, это ходить по кабакам и философствовать. По-моему, замысел был такой. Но я, конечно, не литературовед.

— Да-да, — кивнул Борис. — Прекрасно понимаю, «потерянное поколение», мы все это проходили. Но вот гений, на мой взгляд, написал бы не так. А так, чтобы за душу взяло! Чтобы была глубина! Чтобы несколько слоев снимаешь слой за слоем и находишь там что-то еще… психологизм, драма, социальные проблемы, сила личности… И ты понимаешь поступок главного героя. А здесь… Вот что?

— Рассказы у него неплохие, — вступилась я за писателя, фанатом которого, в общем-то, тоже не была.

— Да, — обрадовался Борис, — именно! С этим-то я не спорю. Видишь, Катерина, у меня есть теория…

— Ну всё! — закатила Жданова глаза. — Катя, заставьте его замолчать, иначе он так и будет бубнить о литературе и «теориях»…

— Не-не, мне интересно, все нормально, продолжайте!

— Ну а я не хочу это в сотый раз слушать! — Телеведущая с шумом отодвинулась от стола и от нас, поднялась и вышла из столовой. Там она столкнулась с ребятами, которые пришли даже раньше, чем я думала. Два места слева от меня были свободны, туда они и пристроились.

— Так вот, у меня есть теория, по которой все прозаики делятся на две категории: те, кому хорошо удается малая проза, и те, кому, соответственно, удается крупная. Но вот в девятнадцатом веке, и за рубежом, и у нас, платили построчно. Вот откуда любовь к «многобукаф», как сейчас молодежь выражается. И у Бальзака с Гюго, и у Толстого с Достоевским.

— Я бы не сказала, что Толстому не дается крупная проза, — заступилась я теперь уже за любимого писателя.

— Ну конечно же! — всплеснул он руками. Вообще поначалу Борис казался флегматичным человеком, но вышло, что это ложное впечатление. Или он относился к тем людям, которым лень говорить обо всем, что не касается их любимых или архиважных по каким-то причинам тем. Моя лучшая подруга Юлька как раз из таких. Попусту молоть языком не будет, но вот только затронь какие-нибудь морально-этические темы — не заткнешь! Тем временем Борис продолжал: — О Льве Николаевиче я дурного слова не скажу! Хороший был бы я учитель, ха! — заржал он. Я глянула на стол — пустой стакан, на самом дне которого темно-красные капли. В центре стола, прямо на спине золотого тигра — огромный десятилитровый баул с пуншем со льдом и половником. — Толстой гений, но я говорю о временах. Некоторых авторов вынуждали писать объемы, которые они не в силах потянуть. Это просто не их — и все. Но в таком случае и не надо было включать сии произведения в перечень мировой классики, заставлять изучать в школах и вузах, давать премии, наконец! Льва Николаевича, кстати, Нобелевки не удостоили! Хотя он был номинирован пять раз!

— Слушайте, — подключился Саша, тоже получивший качественное образование, — ну не стоит такое внимание уделять Нобелевке по литературе. Всем же известно, до чего эта премия предвзята. Они выдают премии под давлением правительств разных стран, по политическим и географическим мотивам. Бо̀льшая часть получивших — авторы из Скандинавы или ближайших стран Европы. Как только начинают всплывать возмущения, дескать, беспристрастью тут и не пахнет, они сразу дают кому-то другому. Например, нигерийцу в восемьдесят шестом или автору из Египта в восемьдесят восьмом. Так же было и с появлением СССР. Сначала они упорно давали эмигрантам — Бунину, Пастернаку.

— Ой, вот здесь тоже могу повозмущаться! — согласился Борис.

— Так а что возмущаться, если оценивалась не литературная составляющая, не вклад в культуру, а сам факт изгнания? Но после возмущений — Сартр даже отказался принимать премию из-за предвзятости комитета! — сразу дали Шолохову. Советский до мозга костей человек.

— Да, молодой человек, да! — Борис распалялся все больше, кивал как китайский болванчик, и подливал себе еще пунша. Создавалось ощущение, что он наконец-то нашел себе идеальных собеседников. Почему таковыми оказались мы с Александром — ума не приложу. Он-то ладно, с журфаком за плечами, а я что? Экономист. Какое же у него окружение, коли больше поговорить не с кем?

— А что вы скажете о Маркесе, уважаемый? — с искренним любопытством обратился Борис к Сашке. Ко мне он уже потерял интерес. Да, права была Жанна, не стоило поддерживать литературные темы, видно, что для учителя это болезненно. — Тоже Нобелевский лауреат.

— Я не читал, — с явственно читаемым на лице стыдом признался Александр. — Но на журфаке мы проходили. Ему дали премию за подтекст. Угнетение капиталистическими странами слабых, более отсталых в развитии стран. Он же латиноамериканец.

— Колумбиец, да, — кивнул Борис. — Но вы почитайте само произведение — «Сто лет одиночества». Я вас уверяю, что в нем нет никаких глобальных подтекстов. Пошлость ради пошлости.