Смертельный любовный треугольник

Почти шесть лет, изо дня в день, Егор показывал чудеса мастерства и искусности на токарном станке; если надо, оставался во вторую смену; если надо – работал в выходные дни. Давно привыкли к его фанатизму, давно забыли, что когда-то – и довольно долго – принимали его за чужака, за чокнутого философа, за «маменькиного» сынка, даже за пришибленного идиота, – за кого только его не принимали! – а он, стиснув зубы, работал. Он работал так, что многие всерьез думали: уж не чокнутый ли, в самом деле, рядом с ними? Он не обращал внимания. Ему надо было, чтобы они забыли, кто он и откуда пришел, чтобы они не только признали его за своего, но чтобы и действительно он стал им своим, и долго, очень долго шла эта изнурительная борьба гордыни со смирением, самолюбия с правдой. Когда его признали наконец своим? Нет, не через год, не через два и не через три года. Может, лет через пять только забылось, не припоминалось ему, откуда он такой взялся, с какой луны или солнца свалился, будто и в самом деле он оказался у токарного станка с рождения, для него, для станка, только и был предназначен. Значит, лет в двадцать шесть он полностью растворился в рабочей массе, перестал принадлежать себе и главное – не хотел принадлежать себе; он почернел, огрубел, стал мощным здоровым детиной, после получки, как все, вдребезги напивался, на другой день, с похмелья, еле-еле тянул план, а бывало – загуливал и по несколько дней не выходил на работу, и ему прощалось (хотя завод был «номерной», секретный), потому что считался уже «золотым фондом рабочего класса». Теперь не на него, а он на других смотрел свысока и с усмешкой. А после работы жил мрачной, тяжелой, угнетенной жизнью, ему совсем не нравилось напиваться, но он напивался все чаще и чаще, потому что нельзя было обижать друзей-товарищей – таковы были правила жизни, обычаи будней. Ему нравилось только одно – работать. Может, кто-то не поверит, но только работа, сосредоточенная, изнурительная и однообразная работа, когда ты по восемь часов стоишь у станка, только работа и нравилась ему, была по душе.

Однажды он вполне отчетливо осознал: после работы ему никуда не хочется идти – ни в общежитие, ни в город, и если бы можно было, он бы продолжал работать и во вторую, и в третью смену; вообще никуда бы не уходил с завода. Эта мысль и удивила, и насторожила его. Насторожила потому, что, значит, опять в душе появились признаки раздвоения, которого в принципе не должно быть в рабочем человеке. Он – рабочий – единственное существо на земле, которое вправе не только гордиться собой, результатом своего труда, но и вправе не знать мучений раздвоения личности.

Чтобы чувствовать себя рабочим, Егор должен был жить, как все его товарищи; вот почему, когда после работы пили, он пил вместе со всеми; когда отправлялись в баню, ездили в дома отдыха, играли в карты, ходили на танцы, любили первых попавшихся бабенок, – он делал все так же, как все, а если бы не делал, его никогда бы не признали своим и никогда бы он не смог полностью раствориться в рабочей стихии; раствориться нужно было еще и для того, чтобы перестать принадлежать себе.

Да и женщины, которые с определенного времени начали бывать с ним все чаще и чаще, эти женщины были похожи, как близнецы, и не потому, что действительно походили одна на другую (о, внешне все они, к счастью, были очень разные!), а потому, что смотрели на мир, на мужчин и свое место в жизни совершенно в одинаковой плоскости. Если ты работяга, значит – тебе главное заманить меня к себе в комнату, хорошенько выпить и посильней напоить меня, говорить грубо и нагло, можно и материться, потом затащить в постель, сделать все быстро, без нежностей и всяких там ласковых слов, хлопнуть смачно по ядреной заднице и отныне считать тебя готовой на это дело в любое удобное для обоих время. И женщина подыгрывает мужчине, она своя в доску, тоже шумная, грубая, пьяная, если нужно – бесстыдная, раз тебе так хочется; и подыгрывает потому только, что по-иному к мужику не подберешься, не войдешь в его жизнь и не станешь ему нужной. Не хочешь, как хочет он? – останешься совсем одна, и жизнь растопчет тебя, размозжит на кресте одиночества. И женщина подыгрывает, теряет себя, свое лицо, голос, нежность, но теряет не понапрасну: в любом случае ей главное – стать тебе нужной, а потом захомутать, заарканить тебя покрепче, женить на себе, и тогда, конечно, отольются кошке мышкины слезы. Сколько их, этих рабочих семей, повидал за шесть лет Егор – и везде одно и то же: крики, грубость, склоки, драки, пьянки, измены… С тремя такими женщинами едва было не соединил судьбу и сам Егор, но что-то в последний момент останавливало его. А не должно бы останавливать, если бы он в самом деле растворился, как мечтал, в рабочей среде до последнего донышка. Люська-контролерша, последняя его любовь, кричала ему в подъезде общежития, кричала громко и нахраписто, чтоб все слышали:

– Пидар ты, а не мужик! Другой бы убил бабу, застань ее с другим, а этот – с цветочками лезет. Тьфу!