Смертная чаша весов

Рэтбоун поспешил увести Зору, так как не был уверен, что негодование толпы не обернется и против нее. Ведь она была повинна в том, что безжалостно развеялись их иллюзии и мечты. Это не могло не вызвать к ней ненависти.

* * *

Роберт Олленхайм попросил родителей оставить его одного на часок-другой, и поэтому вместо них в экипаже рядом с ним сидела Эстер. Бернд и Дагмара растерянно стояли на тротуаре и смотрели, как лакей сначала усадил в повозку Роберта, а потом помог сесть его сиделке. Ни барон, ни его жена не пытались уговорить сына ехать с ними или помешать ему поступить так, как он решил.

В экипаже Олленхайм-младший сидел неподвижно, глядя перед собой. Кучер погонял лошадей, и они довольно быстро ехали по шумным предвечерним улицам Лондона.

— Это неправда! — вдруг сказал сквозь зубы Роберт, а затем повторил это несколько раз. — Неправда. Не может быть. Эта… женщина… она мне не… — Он не в силах был произнести святое для него слово «мать», говоря о Гизеле.

Эстер успокаивающе положила руку на его накрытые пледом колени и почувствовала, как его собственные руки сжались в кулаки. Похолодало, и он впервые позволил укутать свои больные ноги чем-то теплым.

— Да, она вам не мать! — горячо согласилась с ним медсестра.

— Что? — Олленхайм повернулся и с недоумением и явным недоверием посмотрел на нее. — Неужели вы не слышали, что сказал мой отец? Он ясно сказал, что эта женщина… эта женщина… — Ему было трудно дышать. — Не успев появиться на свет, я уже был ей не нужен! Она хотела… уничтожить меня…

— Она не мать вам в полном смысле этого слова, — серьезно пояснила Эстер. — Она сама отказалась от этого права. Ваша мать — Дагмара Олленхайм. Она вырастила вас, она отдала вам свою любовь, и вы были ей нужны. Вы единственный ее ребенок. Вспомните все эти годы и то, как она любила вас. Разве когда-нибудь, хотя бы на мгновение вы сомневались в этом?

— Нет… — Молодой человек все еще прерывисто и тяжело дышал, словно что-то теснило его грудь. — Но эта… другая… она тоже моя мать! Я — какая-то частица ее… — Он посмотрел на Лэттерли широко открытыми, полными страдания глазами. — Вот кто я! И от этого мне не уйти. Я — часть ее плоти, часть ее сознания…

— Нет, только плоти, — решительно поправила его мисс Лэттерли. — Но ни в коем случае не сознания! Ваш разум и ваша душа принадлежат только вам.

Внезапно Роберта охватил еще больший ужас.

— Господи, что подумает обо мне Виктория? Она все узнает! Она узнает об этом… от кричащих на улицах продавцов газет, увидит в рекламных заголовках! Кто-то чужой может первым сказать ей об этом! О, Эстер!.. Я сам должен ей все рассказать! — Бедный юноша говорил сбивчиво и торопливо. — Отвезите меня к ней, я должен сам сказать ей об этом. Нельзя, чтобы она узнала обо мне от кого-то другого. Где она живет? О господи, я никогда даже не спрашивал ее, где она живет!

— Виктория снимает квартиру в Блумсбери, но вы не можете сейчас к ней поехать. Подождите, когда она навестит вас… — принялась отговаривать его сиделка.

— Нет, я должен сам ей все сказать! Иначе я этого не вынесу…

— Вам следует подождать, когда она придет, — твердо сказала Эстер. — Подумайте о вашей матери — я хочу сказать, подумайте о Дагмаре, а не о той, другой женщине, которая не имеет никакого права на вас. Подумайте, каково сейчас Дагмаре. Подумайте об отце, который любил вас даже тогда, когда вы еще не появились на свет, и который боролся за ваше право на жизнь! Им нужна ваша поддержка. Они должны знать, что с вами все хорошо, что вы поняли их.

— Но прежде всего я должен рассказать Виктории…

Мисс Лэттерли крепко сжала руку своего пациента.

— Роберт! Не кажется ли вам, что Виктории хотелось бы, чтобы вы прежде всего поступили правильно, чтобы вы были чутким и благородным, полным внимания и любви к тем, кто любил и любит вас?

Прошло несколько минут, прежде чем Олленхайм смог успокоиться. Экипаж вез их по неровной мостовой улиц, слабо освещенных тусклыми фонарями. Опускались сумерки.

— Да… вы правы, — наконец согласился Роберт. — Но я во что бы то ни стало должен видеть ее сегодня. Я пошлю ей записку. Я должен это сделать, пока ей никто не рассказал. В противном случае я не смогу сказать ей, что люблю ее. Она может узнать о моей матери… Бог знает что! А я… плоть от плоти этой женщины. Я же не хочу этого, не хочу так отчаянно, что жалею, что появился на свет! Как могло это случиться, Эстер? Как можно оставаться частью того, кого ты ненавидишь и отвергаешь? Это так несправедливо!

— Вы не связаны с нею, — терпеливо вразумляла молодого человека медсестра. — Вы — это вы… кем бы вы ни были. Что бы она ни сделала, это не может автоматически стать вашей виной. Вам причинили боль, я согласна, и это очень несправедливо. Но вы ни в коем случае не должны винить в этом себя!

Эстер умолкла, поджидая, когда мимо них проедет грохочущая по булыжнику телега.