Смертная чаша весов

Монк уже выбрал запонки — агатовые, в золотой оправе, — когда вдруг очень живо вспомнил, как так же выбирал их прежде, готовясь отправиться на званый обед в Лондоне. Он сопровождал человека, который учил его и давал ему средства к существованию и приют. Этот человек терпеливо относился к невежеству Монка, к отсутствию у него лоска, к его заносчивости и даже иногда грубости. С бесконечным терпением он наставлял его не только в умении делать выгодные инвестиции, но и в искусстве быть джентльменом, и в конце концов научил его одеваться хорошо, но не броско, научил тому, как выбрать хороший покрой костюма, хорошие ботинки и рубашку, и даже тому, как вести себя с портным. Он учил Уильяма, какой нож или вилку использовать и как держать их изящно, когда и как говорить, а когда хранить молчание или же к месту рассмеяться. Прошло несколько лет, и он превратил провинциального юношу из Нортумберленда в настоящего джентльмена, с тем бессознательным ощущением свободы и уверенности в себе, что всегда отличает хорошо воспитанных людей от заурядных.

Монк вспомнил все это, коснувшись запонки из драгоценного металла. Снова, как прежде, он был в лондонском доме своего наставника, двадцать или даже больше лет назад, и одевался к обеду. Повод был важный. Что-то должно было случиться, и он испытывал чувство страха. У него были могущественные враги, достаточно могущественные, чтобы погубить его карьеру и даже арестовать и заточить в тюрьму. Его обвиняли в каком-то в высшей степени бесчестном поступке. Он был не виноват, но доказать этого не мог… никому. Страх ледяной рукой сжимал душу Уильяма. Положение было безвыходным. Ему потребовалась вся сила воли, чтобы подавить панический крик, который так и рвался у него из глотки.

Однако тогда ничего не произошло — в этом детектив, во всяком случае, был уверен. Но почему? Что предотвратило его гибель? Каким образом он спасся? Или его спас кто-то другой? И какой ценой?

Наставник Уильяма окончил свои дни в заключении. Его предали, и он был сломлен лживым обвинением. А Монк отчаянно боролся, пытаясь восстановить справедливость, но потерпел поражение. Вот и все, что он помнил. Это были какие-то обрывки воспоминаний. Он помнил, например, жену своего наставника, как она плакала и слезы отчаяния катились по ее щекам…

Он бы все отдал, только бы помочь им, но у него ничего не было: ни денег, ни влияния, ни каких-либо полезных навыков.

Сыщик не знал, что случилось после. Все, что он мог вырвать из мрака амнезии, — это чувство свершившейся трагедии, ярости и тщетности усилий. Он знал, что именно поэтому оставил банковское дело и пошел служить в полицию — чтобы сражаться против подобной несправедливости, чтобы находить и наказывать обманщиков и разрушителей, чтобы такого не случалось опять и опять с другими невинными людьми. Он смог научиться новому делу, находить оружие для борьбы и пускать его в ход против негодяев, если потребуется.

Но что это был за дом, о котором он сейчас вспомнил с таким леденящим душу страхом? Дом был особенным, и Монк чувствовал к былому наставнику не просто благодарность за годы участливого, доброго отношения. Ему казалось, что он словно получил какой-то драгоценный дар. Воздал ли он за него?

Детектив не имел об этом совершенно никакого понятия. В его сознании царила тьма, и на мозг давило сознание долга и всепоглощающее желание узнать, вспомнить…

Прием состоялся в огромном зале, ярко освещенном люстрами, свисавшими с потолка, украшенного великолепной росписью. Присутствовало, наверное, около сотни человек, не больше, но пышные юбки женщин и их туалеты пастельных, сдержанных тонов заполняли, казалось, все пространство. Мужчины в черных смокингах стояли как деревья с облетевшей листвой среди моря цветов. Свет дрожал тысячью искр в бриллиантах, украшавших головы и запястья дам. Время от времени вместе с болтовней и смехом до Монка доносилось щелканье каблуков — это кланялись военные.

Говорили главным образом по-немецки, но, когда Эуген представил сыщика, собеседники переходили на английский из вежливости к его незнанию языка.

Говорили о разных банальностях: обменивались мнениями о погоде, спектаклях, международных новостях и сплетнях, о последних новинках в сферах музыки и философии… И никто не упоминал о скандальном процессе, который вот-вот должен был начаться в Лондоне. Никто даже словом не упомянул о смерти Фридриха. Она случилась шесть месяцев назад, но с тех пор могло пройти и шесть лет, и даже двадцать, потому что он отказался от трона и родины и покинул ее навсегда. Возможно, для собравшихся он тогда же и умер. Если кого-то и заботило, удастся ли Гизеле защитить себя от обвинения в убийстве и погибнет ли репутация Зоры фон Рюстов, то они и словом об этом не обмолвились.

Время от времени разговор переходил на серьезные темы, и тогда люди начинали беседовать о последствиях восстаний 1848 года и о том, что подавление инакомыслия стало еще свирепее, особенно в Пруссии.