Смертная чаша

За стеною из щитов гуляй-города рать крылатая сыто переругивалась, дзюбая человечину. Третьяк даже и глядеть в ту сторону не стал. Вороны клюют стерво. На что тут смотреть? Дело привычное. Разве только шума от птичьей дружины слышно сей день поболе, раз в десять поболе, чем бывало на полях прежних битв, где он рубился с татарами да с литвою.

Всё окружающее он видел как бы сквозь пелену, точно было оно не совсем настоящим.

Походил, приискал ногайца побогаче – ногайцы вообще-то голь, кольчуг не носят, шеломов не имеют, сабля из двоих, дай Бог, токмо у одного, – но это, вернее всего, был ногайский мурза. Теперь-то уж не мурза, а мертвец, ребра вкривь и вкось разворочены. Лежит с пробитой грудью, тих, мирен, ни о чем не горюет. По всему видно, мягка ему перинка – спит, не шелохнётся. Сам рожаист, бугаист, ровно в Третьяков размер. Вот это дело, вот это хорошо.

Полусотник стянул шелом с поверженного врага, примерил. Чуть мал, ну да ничего, сойдет. Добрый шелом. Турский, вернее всего, выков…

Вот оно как вышло с чужаком: явился пленять да грабить, а пришлось ему со своим добром расстаться. Ну, ничего, зато нет теперь у тебя ни забот, ни хлопот, отдыхай вволю, басурманин!

Отошел всего на шаг от ногайца, и тут сами собой подогнулись колени. Горе его, Третьяково, прежнее, еще вчерашнее, пробилось наружу с болью и усталостью.

Осел на окровавленную траву опричный полусотник, обхватил голову руками, запер очи, не давая себе заплакать. «Господи! Господи! Ни о чем не прошу! Одного токмо прошу: дай любезному товарищу моему, а твоему рабу грешному Михайле Иванову сыну на суде на Твоем рая небесного. Тут худо жил, даже не успел обжениться, пусть хоть у тебя поживет по-доброму, вот было б дело! За нас смерть принял. Ты суди его… Ты его суди… Ты… суди его без жесточи. Прозвище у него смешное – Гневаш Заяц… Ты его ни с кем не перепутаешь, Господи, он как я, большой, вроде валуна… Господи! Смилуйся, пожалуй его, брата моего названного и товарища».

Как терпеть такое? Один на Москве таковой богатырь жил, с коим потягаться несоромно, один друг его сердечный, истинный, один подобный ему самому, человек-камень, зачем же сгинул он?

«Господи, Господи! Для чего прибрал Ты его? За какую вину? Скучно мне без него, Господи!»

Долго стоял Третьяк Тетерин на коленях, воссылая Богу моления, а больше жалуясь Ему на Него же. А потом смирился. Ушел человек, не вернешь его. Хорошо, хоть погребли его по-людски…

А потом поднялся и зашагал к холму, над которым возвышался стяг с ликом Пречистой, медленно волнуемый складками ветра. Ныне всё окружающее зрел он ясно.

…Поднимаясь по склону холма, Третьяк слышал обрывки разговора, который вели наверху начальные люди воинства.

Один говорил: «Нашли тело его изувеченное… не тело, обрубок. Схоронили под рогожей, смотреть на него… всё выдержал… претерпел за нас… Девлетка, хоть мы и побили его вчера, не хотел уходить… люди его… в колебании… они-то не за честь, а просто: грабить, полон в степь отгонять… мог бы и остаться… грамотка наша подложная… как видно, всякой твердости лишился… полки новгородские… сила новая… ушел Девлетка, токмо пару тысящ оставил в заслоне… а… он у тебя, Дмитрий Иванович… праведник». Другой отвечал: «Вот уж истинно: праведник у меня Федор… Невиданное дело… один же у них род, братья же они, едина кровь… но… сильный губит, а слабый спасает…» – «Слабый-то и был вправду силен…»

Кто – праведник? Что за Федор? Какая грамотка? Полусотник опричный без размышления пропускал всё сие мимо ума и памяти. Сего ему не надобно; не в его версту дела великие и тайные.

Наконец Третьяк Тетерин взошел на вершину.

– Жив! Живой! Вот молодец, – воскликнул воевода со страшно рассеченным в разных местах лицом; притом к старым бороздам добавились две свежих.

Тетерин по обычаю, отдал поясной поклон князю Хворостинину и стоящему чуть поодаль большому воеводе Воротынскому. Великие люди! Те кивнули ему в ответ.

– Михайло Иванович! – продолжал распаханноликий, ухватив Третьяка за локоть и подводя поближе. – То избавитель мой: у смертушки из самой пасти вырвал, себя не пожалел. И боец изрядный. Прошу тебя, не забудь сего воинника, возвысь его. Ты – столп царства, окажи покровительство.

– Сего дни еще предстоит нам разметать заслон Девлетки, – ответствовал Воротынский. – Назавтрее вернемся на Оку да встанем крепко. Вернутся ли татарове, не вернутся ли, а через нас им не пройти. Третьего дни пошлю гонца к государю с сеунчем да со грамоткой: кого наградить да как… И твоего спасителя, Дмитрий Иванович, не забуду, уж будь покоен. Да и тебя самого тако же. Ныне об ином хочу сказать вам… да, об ином.

Воротынский снял шелом и перекрестился.