Смертная чаша

И тогда Годунов протер платком тонкую костяную иглу, протер от крови. Ладонь Ивана Васильевича, левая, дальняя от Хворостинина, спрятанная от глаз воеводы за шахматною доской, жестоко кровоточила.

Царь сдвинул фарза.

– Шах твоему князю, Митюша.

Годунов загородился пешцом. Игра складывалась для него неблагоприятно. Царёв фарз, слон и две лодьи теснили его князя, и найти защиту с каждым ходом становилось всё труднее. Постельничий задумался. Он пропустил тот момент, когда нечто изменилось в палате. А ведь не первый год при дворе обретается, должен бы почуять! Нет, расслабился…

Иван Васильевич сидел красен, словно с мороза, яростен и лют.

«Выйти б живу», – с трепетом подумал Годунов.

Тут уж никакая игла не поможет, и предлагать ее – искать смерти. Были рядом с государем великие люди, не ему, Годунову, чета. Годами у царского бока ходили, всё про государя знали, любой взгляд, либо движение его понимали, чуть ли не вздох любой толковали верно. Как подойти, как угодить, как под горячую руку не попасть, кажется, выучили наизусть. Ведомо им всякое движение царского многоочитого ума. Похвалялись даже, бывало, – те, кто бесшабашен, – вертим-де государской головушкой, правим-де правителя. Враз вся их наука слетала, когда пропускали они этот страшный миг: возгорается пламень в сердце Ивана Васильевича, возгорается не из чего, беспричинно, только что не было его, и вот он есть, а как разойдется ширóко, уж никто не знает, кого пожжет до смерти, кого опалит опалою, а кого обогреет. Пропустил – бойся! Уже не утишить того огня, не убежать от него и не направить в верную сторону, только беречься!

Близко к царю – к гибели близко.

– Мягок я с вами, не как царь истинный, но как баба! Не бью – нежу.

Иван Васильевич отшвырнул посох.

– А может, позвать его назад, да и отправить туда, где голову ему снесут?! А?! Что скажешь, верный мой слуга? Еще один верный слуга! Где моя Москва?! Где двор опричный, где кремль, где торги, где храмы?! Где!!! Всё коту под хвост положили!! А этот просит за безмозглого тестя, когда б ему своё прощение вымаливать! На ком вина? На них? Или на мне? За грехи мои карает Господь Москву? Или за то, что доверил воинство не стратигам, а хоронякам и прощелыгам? А?! Что?! И если отдали они столичный город бесчестно, может, спустить с них шкуру с живых со всех, а не только с князя Тёмкина да боярина Яковлева, которые истинно нерадетельны?

Годунов опустил голову, не смея отвечать. Для одного совета ему не хватало мужества, для другого – угодливости. Все люди под Богом ходят, а гроза – в Божьей руке.

Царь встал и потрепал его по волосам, словно собаку. Капельки крови окатились по лбу и по щекам Годунова.

– Хорошо, что молчишь. Ты из любимых псов моих, а у псов нет доли в людских делах.

Постельничий перевел дух: слава Богу, миновало!

Царь прошелся по палате, глянул в окно.

– Зови дьяка Угримку Горсткина. Пускай напишет: выпустить Щербину из тюрьмы чрез пару седмиц. Болтлив старый дурак, но зла не затеет, слишком глуп для злого дела. Я его знаю. А Хворостинин в деле хорош и мне еще пригодится.

– Отчего же не сказал ему прямо, великий государь?

– Сомкни уста! Кто грозу знает, тот на службишке проворней…

Одна оставалась надежда у Хворостинина.

«Ныне царю Михал Иваныч Воротынский люб. Авось замолвит словечко за тестя. Столп царства, воевода изрядный, правда, грузен стал, на поле бранном не быстр… Но из честных же людей, должен помочь…»

И отправился князь к Воротынскому на двор, об одном печалясь: ни родственничка меж ним и Воротынским, ни свойственничка, ни дружка, никого. Голяком идет, никем не представленный. Не надо б так, против обычая, да куда деваться? Время уходит.

Богато живет Михайло Иванович Воротынский. Прежде, говорят, великим уделом владел – с пяток городков у него под рукой было. Ныне городишек тех поистерял сколько-то, однако дом свой устроил как стратиг или эпарх ромейский. Бают, когда Греческое-то царство было, тамошнего государя слуги только с серебра ели да чистым золотом! От иного отказывались – не в породу им.

Не забор у Воротынского перед подворьем – частокол крепостной. Не двор за воротами – площадь. Не в сосновой хоромине живет, но в каменной, да еще изразцами стены себе изузорил.

Окна слюдяные у него повсюду. В какие же это деньги встало?

Собственную церковку возвел и тоже – каменную, а главка златом блещет. Крыльцо резное о трех шатрах, злой и надменной дворни с полсотни лоботрясничает, в сенях парсуны фряжской работы… Силён Михайло Иванович! Силён, калика перехожий!

Неудачно пришел Хворостинин – трапезовал хозяин. Но ничего, непогребовал незваным гостем. Велел пустить, за стол усадил.

Хворостинин ему, как водится, – о здравии осведомление. И тот, по старине, о том же осведомляется. Хворостинин ему вдругорядь о здравии жены, семьи и домочадцев вопрошает. И тот такоже – ответное вопрошание. Хворостинин – с похвалой о честных родителях. И тот что-то об отце его буркнул, мол, знавал, знавал…