Смертник восточного фронта. 1945. Агония III рейха

Гостеприимным это место явно не назовешь. Начальник заехал моему товарищу в живот и опробовал на его плечах свою дубинку. Меня не покидало чувство, что самое худшее впереди и что все зависит от того, насколько мы сумеем сохранить самообладание. Сколько мы здесь проведем? Год? Три? Здесь, вот в этой камере? Будучи отданными на откуп самодурам, каких мы видели внизу? Нет и нет, такое невозможно. Может быть, это здание, эти камеры — последнее, что мы видим в жизни. Но если даже это так, все равно надо держать себя в руках. Этим субъектам, которые в свое время не могли заработать даже себе на еду, которые готовы были ноги нам целовать за то, что за воровство мы их только журили, которые выклянчивали у нас сезонную работу, — им меня ни за что не сломить. Я перед ними на колени не стану. Я так и заявил своему товарищу, который уже готов был расклеиться.

Снова лязгает ключ в замке. Отодвигаются два засова. В дверях, ухмыляясь, стоит заключенный с блестящим алюминиевым котлом в одной руке и таким же блестящим ковшом в другой, у него за спиной — тюремщик. У нас нет ни ложек, ни мисок, но нам быстро приносят и то, и другое, наполняют миски до краев, — хлоп — дверь снова закрывается. Кажется, здесь все постоянно куда-то спешат.

Суп, а его больше литра, ничем не хуже, чем в П[отулице]. Однако у нас такое настроение, что кусок в глотку не лезет. Казалось, этот полный неприятностей и нервотрепки день никогда не кончится. И снова ключ поворачивается в замке.

— Еще хотите?

— Нет, мы наелись.

— Вот ваш хлеб.

Заключенный (явно получивший привилегию разносить пищу по камерам за хорошее поведение) передает нам два тонюсеньких ломтика хлеба, а охранник предлагает прикурить. Мы молча смотрим на него. Неужели он собрался подкупить наше расположение? Или просто издевается? Тем не менее, достаю предпоследнюю сигарету и наклоняюсь, собравшись прикурить ее. Будто он не начальник, а угодливый официант в ресторанчике. В Польше каждый, на ком форма, — «начальник».

Заключенный сгорает от любопытства и расспрашивает моего товарища, пока пан в форме, предложивший огонька, задает мне разные вопросы. Бац! Снова тяжелые двери захлопываются. С нами такое происходит впервые, нам не только можно курить, нам даже предлагают спички.

Наша камера пять с половиной шагов на полтора, маленький столик, один стул, железная кровать, поднимаемая к стене на цепи. Еще есть маленький столик для умывальных принадлежностей, служащий одновременно и туалетом, если убрать таз, кувшин для воды и крохотный стенной шкафчик для мисок и ложек. Если забраться на стул, то в окно через решетку видна часть внутреннего двора. Стены здесь толщиной в полтора метра. Пол застелен старыми, вытоптанными, но до блеска натертыми дубовыми досками.

Как и следовало ожидать, в первую ночь мы не можем уснуть, хотя места для двоих на койке вполне хватает. Часы на башне отбивают каждую четверть часа, а между ударами мы слышим крики охраны: во внутреннем дворе смена караула. Массивные стены, окружающие двор, сверху усеяны битым стеклом, вдавленным в цемент и охраняются расположившимися на крыше пулеметчиками. Время от времени по стене камеры скользит луч прожектора.

В первый день на рассвете звонит колокол — общий подъем. Здесь наверху нам он еле слышен. Через 15 минут снова удар в колокол. Затем с короткими интервалами два удара, три удара, четыре удара и так далее. Восемь ударов для нас, мы самые последние. Звякает ключ в замке. Ведро с нечистотами выставляется наружу, в это же время мы получаем воду. Через полчаса нам дают пол-литра кофе и столько же хлеба, сколько вечером — всего около 400 граммов. Мы не успеваем доесть его, как вновь распахивается дверь, и нам предлагают прикурить. Последнюю сигарету мы делим на двоих.

И тут в камеру буквально влетает новый заключенный, он еле успевает увернуться, чтобы ноги не прищемило закрывающейся дверью. Оказывается, парикмахер. Пять минут спустя мы обриты наголо. Бесполезно и пытаться заговорить с ним. Он молчит, словно воды в рот набрал, а покончив с нами и условно постучав в дверь, так же быстро и исчезает из камеры.

После этого охрана ведет нас по лабиринту коридоров, и вскоре мы стоим перед зарешеченной дверью в помещение, где нам предстоит сдать все личные вещи. Их регистрируют и прячут в мешок. Мне прямо в лицо швыряют новую, с иголочки, форму, как в П[отулице]. И на ногах у меня теперь новые башмаки, на теле новая рубаха, свежее белье, носовой платок, одеяло, простыни, подушка и миска. Нам быстро суют деревянные ложки, затем доставляют снова в камеру. Теперь у нас вполне подходящий вид, то есть мы неотличимы от остальных заключенных.