Смертник восточного фронта. 1945. Агония III рейха

Как становится ясно из его воспоминаний, отдельные моменты в поведении Борна заслуживают особого внимания. Один из них — постоянные попытки Борна уклониться от властных полномочий, навязываемых ему властями. Мы можем допустить, что это объясняется его личной скромностью, однако, с другой стороны, подобное нежелание брать на себя любую ответственность могло быть продиктовано опасением возможных упреков и даже обвинений в будущем. То, что вопреки всему эти власти непрерывно пытались «озадачить» его, отчасти можно объяснить деятельной натурой Борна, его несомненным опытом руководства и — что совершенно негоже сбрасывать со счетов — его внушительным телосложением: в нем было шесть футов и четыре дюйма роста (свыше 1 м 80 см). Подобные люди подсознательно внушают уважение. Например, в фольксштурме, куда Борн попал в свои сорок с небольшим, он представлял собой своего рода прослойку между шестидесятилетними с одной стороны, и подростками из гитлерюгенда — с другой.

Вдобавок Борн постоянно упоминает поразительное везение, благодаря которому он избегал многих неприятностей, и все же не раз повторяет, что на самом деле его спасение — результат незаурядной ловкости и стойкости духа, а не пресловутого везение. Он относит свои поступки на счет личного мужества, а не воздает хвалу судьбе. Такие трактовки событий создают странное несоответствие, акцент на везении свидетельствует о скромности и смирении, каковым он и был обязан жизнью. Как он пишет: «Они утверждали, что, дескать, понятия не имели, как быть со мной, что, мол, не могут найти ни единого повода для придирок». С другой стороны, упоминание о смелости, в частности, его утверждение о том, что никто и никогда не задирался с ним, а те, кто пытался, «получали по заслугам», свидетельствует о том, что автор переизбытком скромности явно не страдал. Странное, хотя и объяснимое соседство, ибо наличие этих специфических черт характера как раз и объясняет тот факт, что самому Борну было очень нелегко понять, как же все-таки он сумел просуществовать и, в конце концов, выжить среди волков военного времени. Если же взять в целом все, что нам оставил Борн, можно предположить, что он спасся, как и многие другие в подобных обстоятельствах, не благодаря исключительному упорству и уж точно не благодаря победе над волками войны, а скорее просто в силу выдержки, умения выжить и пережить их, выйти на свободу и оказаться — хоть и далеко не в безмятежном — мире.

Иронию и черный юмор, пронизывающие его ме-тафористичные описания далеко не смешных событий, можно рассматривать как бессознательную попытку защититься от пережитых ужасов. Среди этих самобытных, странных и забавных описаний уже приведенная фраза — Борн не желал позволить русским «вальсировать» по его стране, «знакомясь с нашими женами». Много раз Борн называет пули и другие смертоносные снаряды «подарками» врага. Или еще одна, касательно внешнего вида разноперо одетых фольксштурмистов: «Король воров был бы впечатлен нашим разнообразным и пестрым войском». О кровавой бойне: «Мы видели раненых, помогавших друг другу, а потом мертвых, не нуждавшихся более в помощи». О четырех трупах и остатках еды перед ними, которых он нашел: «этим четверым долго не придется перекусить». О силах, которые дает бой: «тяжелые земляные глыбы пролетали у самых наших ушей; ноги стариков становились удивительно проворными». И его едкий комментарий по поводу расположения тюрьмы в Конице: «странно, но тюрьмы почти всегда стоят стена к стене с церквями». И после примечания, что партийные служащие разъезжали в больших машинах «с разряженными шлюхами», Борн с юмором висельника пишет: «Никто не осмеливался прострелить шины этих машин, хотя следовало бы, военные суды вершились быстро — нужно было только отыскать подходящее деревце». Эти пассажи и образы точно передают сложность событий и неразбериху — прямое описание не дало было такого эффекта, даже когда (особенно когда) находится в противоречии с описываемым.

Произведение и перевод

Оригинал Борна, неразборчиво, через один интервал отпечатанный на восьмидесяти шести страницах, оставался практически нетронутым на протяжении пятидесяти лет, до тех пор, пока брат Борна, Август, получил его в США. Мало кто внимательно читал его; некоторые пытались перевести, но быстро бросали, и стопке машинописных листков была уготована судьба истлеть на душном чердаке дома в Вирджинии. Будучи другом семьи Борнов, я был наслышан об оригинале воспоминаний. Уже обучаясь литературному переводу в Университете Брауна, я вдруг вспомнил о мемуарах и осведомился о том, что с ними стало. Их снова извлекли на свет божий, и хрупкие от времени страницы оказались у меня в руках еще до того, как время превратило их в прах.