«Смертное поле»

Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы командование не бросило навстречу немцам танковый батальон. Фрицы хорошо прошлись по нашим позициям. Возможно, навстречу им двигался такой же бронированный кулак. Но на дворе был сорок четвертый год, и знаменитые немецкие танковые клинья часто сталкивались с куда более мощной силой. Конечно, немцы, как всегда, дрались упорно. Мы насчитали потом семь наших сгоревших «тридцатьчетверок», не считая разбитой противотанковой батареи 57-миллиметровок и десятков погибших бойцов.

Но немецкую бронетанковую группу уничтожили почти полностью. Бой шел едва ли не у нас на головах. Кумулятивный снаряд мгновенно зажег и взорвал «тридцатьчетверку», сорванная башня валялась рядом, а из круглого отверстия с ревом вырывался столб огня. Горела солярка, промасленное тряпье, металл, человеческие тела. Немецкий Т-4 получил снаряд прямо в люк механика-водителя. Второй пробил броню рядом, и горящий бензин полыхнул изо всех щелей.

Мы выбрались из нашего ровика. Я разыскивал пулемет, пока не убедился, что там, где его оставил, дымится воронка. Подобрал карабин. Мы, уцелевшие, жались к стенкам окопа. В этом лязганье и грохоте взрывов, горящих кострах металла человеку нечего было делать. Посреди окопа одиноко торчал миномет, а рядом с ним лежал наводчик, весь в крови, как будто облитый с ног до головы темно-красной краской. И этот миномет даже отбрасывал тень от клонившегося к западу солнца. Разве в аду бывают тени?

Тяжелый транспортер «Ганомаг», уходя от снарядов, уже дымившийся, влетел в низину. «Тридцатьчетверка» ударила по нему сверху из орудия. Угол наклона оказался недостаточный. Снаряд снес щиток с крупнокалиберным пулеметом над кабиной и взорвался метрах в пяти впереди, разворотив двигатель. Танк пронесся мимо, а мы кинулись добивать бронетранспортер. Восемь-десять немцев спрыгивали через борта вниз и лезли через заднюю дверцу. Они были оглушены, иначе перебили бы нашу слабовооруженную минометную команду.

Почти у всех фрицев были автоматы, а на борту торчал еще один пулемет. Старшина, вырвавшийся вперед, бросил противотанковую гранату. Она взорвалась ближе к старшине, чем к бронетранспортеру. Его и бежавшего рядом Никиту швырнуло на землю взрывной волной. Я выстрелил из карабина в унтер-офицера с несколькими нашивками. Промахнулся. Унтер поднимал автомат. Взводный Осипов торопливо высаживал обойму своего трофейного «парабеллума». Свалил унтер-офицера, еще одного солдата. Я, передернув затвор, выстрелил прямо в упор в крепкого рыжего немца, спрыгнувшего из задней двери. Он свалился мне под ноги. Следующего принял на штык минометчик и тут же упал, срезанный автоматной очередью. Высокий немец спокойно, как на учениях, расстрелял короткой очередью сержанта-наводчика, потом еще одного бойца. На него налетел, как коршун, наш боец в одной рубашке, ударил прикладом по голове. Приклад разлетелся на куски.

Действуя обломком карабина, он бил немца по лицу. В моем карабине кончились патроны, и я достал ТТ. Стрелять уже было некого. Подоспевшие минометчики из второго взвода добивали оставшихся немцев прикладами и сапогами. Из разбитой кабины вывалился контуженый водитель. К нему подскочили сразу трое и замолотили прикладами. Еще один минометчик пытался влезть в кучу-малу и врезать фрицу. Не хватало места. Тогда он сунулся в открытую дверцу кабины и выстрелил в сидевшего там старшего машины, тоже раненого, а может, и мертвого.

Ко мне ковылял мой напарник Никита. Лицо представляло ужасное зрелище. Оно распухло, стало уже не колобком, а как арбуз. Широкая рана опоясывала горло, скулы, из нее текла кровь. Маленький конопатый боец поддерживал голову и пытался что-то сказать. Он просил помощи. У меня мелькнула мысль, что его полоснули ножом и Никита делает последние шаги. Я силой положил Никиту на спину и оторвал пальцы от раны. Подошел старшина, тоже весь в крови, с выбитыми зубами, и шепеляво объяснил мне:

— Кашку сорвало… ремень шкуру порвал… не нашмерть.

Я понял, что противотанковая граната взрывной волной сорвала с него каску, а лопнувший ремешок разорвал, порезал кожу. Рана была неглубокая, но кровоточила сильно. Санитар, бинтуя конопатого помощника, сообщил, что у Никиты еще лопнула челюсть. Но жить будет!

— Медаль ему… может, орден, — доказывал старшина, хватая меня за гимнастерку.

Он был тоже контужен, и его увели. Вокруг лежали трупы: наши и немецкие. Наших было много. Снарядом убило командира роты, и Осипов принимал хозяйство: три уцелевших миномета и человек семнадцать бойцов. Бойцы, растащив трофеи, хлебнули рома и оживленно подравнивали окопы, подносили ящики с минами. Для погибших расширяли воронку и сколачивали деревянную пирамиду. На войне не принято долго горевать о погибших. Сегодня ты жив, а завтра тебя закапывают в такую же воронку.

— Тебе, Анатолий, наверное, в штаб надо? — неуверенно спросил Осипов.

— Могу остаться, — пожал я плечами.