Смертный бессмертный

Она взглянула вниз, но никого не увидела и готова была уже вернуться к прерванному течению мыслей, когда новые шаги раздались гораздо ближе – на лестнице за дверью; эти шаги были медленны и тяжелы, и монна Джеджия поняла, кто идет, еще до того, как в замке повернулся ключ. Дверь отворилась, и на пороге, с неуверенным видом и опущенным в землю взглядом, появился ее муж.

Это был человек невысокий и плотный, возрастом более шестидесяти лет, с широкими и крепкими плечами; волосы его были гладки и черны, как уголь; над быстрыми черными глазами нависали кустистые брови; но рот словно спорил с суровостью верхней части лица, ибо мягкий изгиб губ выдавал тонкость чувств, а в улыбке ощущалась невыразимая доброта. Он снял красную матерчатую шапку, которую обычно надвигал на глаза, и, присев на низкую скамью у очага, испустил глубокий вздох. Мрачный вид его не располагал к беседе; однако монна Джеджия не собиралась позволить мужу предаваться молчаливому унынию.

– У мессы был, Чинколо? – заговорила она, начав с отдаленного и безобидного вопроса.

Тот неловко пожал плечами, но промолчал.

– Однако ты рано вернулся, – продолжала Джеджия, – обед еще не готов. Может, пойдешь еще погуляешь?

– Нет, – отрезал Чинколо тоном, ясно показывающим, что новых вопросов он слышать не желает.

Однако его явное нежелание говорить лишь подогрело в груди Джеджии дух противоречия.

– Не припомню такого, – вновь заговорила она, – чтобы в прошлые годы ты проводил майские деньки у очага!

Молчание.

– Что ж, не хочешь говорить – не надо!.. Однако, – продолжала она, вглядываясь ему в лицо, – по твоей вытянутой физиономии сдается мне, что из-за границы пришли хорошие новости: каковы бы они ни были, благодарю за них Пресвятую Деву. Ну же, расскажи, что за радость навела на тебя такую печаль!

Некоторое время Чинколо молчал; затем, повернувшись к жене вполоборота и не глядя на нее, промолвил:

– Что, если старый лев Марцио мертв?

От этой мысли Джеджия побледнела; однако, заметив на устах мужа легкую добродушную улыбку, сразу успокоилась.

– Ну нет, оборони нас святой Иоанн, – отвечала она, – это неправда! Смерть старика Марцио ни за что не загнала бы тебя домой – разве только для того, чтобы надо мной, старухой, позлорадствовать! Но, благословением святого Иоанна, никто из наших львов не умирал с самого кануна битвы при Монте-Аперто – да и тогда, думается мне, их отравили: ведь Мари, что кормил их в тот вечер, в душе на добрую половину гибеллин. И потом, в городе звонят колокола и бьют барабаны, а если бы помер старый Марцио, все бы стихло. Да и возможно ли такое в Майский день! Санта-Репарата[68] добра к нам, она не допустит такой беды – а ее-то, думаю, на седьмом небе слушают больше, чем всех гибеллинских святых из вашего календаря! Нет, добрый мой Чинколо, Марцио жив-здоров – как и Святой Отец, как и мессер Карло Неапольский; но свой золотой крест я прозакладываю против всего богатства твоих изгнанников, что гвельфы взяли Пизу – или Коррадино – или…

– И поэтому я здесь? Нет, Джеджия: хоть я и стар, хоть ты нуждаешься во мне (и это единственное, почему я здесь остался) – но, чтобы взять Пизу, им придется переступить через мое дряхлое тело, а чтобы убить Коррадино – сперва выпустить всю кровь из моих жил. Не спрашивай больше ни о чем, не тревожь меня попусту: не слыхал я никаких новостей, ни добрых, ни дурных. Но когда вижу, как Нери, Пульчи, Буондельмонти и все прочие, на чьих руках едва обсохла кровь моих родичей, скачут по улицам, словно короли; когда вижу, как их дочери украшают себя цветами, и вспоминаю, что дочь Арриго деи Элизеи сейчас где-то у чужого очага, посыпав голову пеплом, оплакивает убитого отца – о, нужно куда сильнее моего омертветь душою, чтобы желать веселиться вместе с ними! Был миг – я уже готов был выхватить меч и кровью окрасить их праздничные наряды; но вспомнил о тебе – и воротился домой, не запятнав рук.

– Не запятнав? Как бы не так! – вскричала монна Джеджия; на морщинистых щеках ее выступила краска гнева. – После битвы при Монте-Аперто ты вовек не отмоешься от крови, что пролил там вместе со своими конфедератами! Да и как? Ведь от нее даже воды Арно помутнели – и до сих пор не очистились!

– Да хоть бы и море покраснело от крови – с радостью пролью ее снова и снова, если это кровь гвельфов! Нет, я вернулся только из-за тебя. Вспоминаешь Монте-Аперто – так вспомни и то, над кем там теперь растет трава!

– Замолчи, Чинколо: у материнского сердца памяти больше, чем ты думаешь. Помню, как я молила на коленях, помню, кто меня оттолкнул, вырвал у меня единственное дитя, всего-то шестнадцати лет от роду – и повел умирать за зловерного Манфреда. В самом деле, лучше помолчать. Будь проклят день, когда я вышла за тебя! – в те счастливые дни никто не ведал ни гвельфов, ни гибеллинов; но, увы, те времена не воротятся!

– Не воротятся – пока, как ты говоришь, Арно не очистится от крови, пока я не вонжу копье в сердце последнего гвельфа или пока обе партии не упокоятся под одной могильной плитой.

– А мы с тобою, Чинколо?