Смертоносная чаша

В душный, пыльный вагон набилась масса людей, спешащих по своим делам. Я вглядывался в хмурые, печальные лица, и мне становилось неловко. Мне некуда было спешить, но в глубине души я им чуточку завидовал. Они думали о вещах конкретных, важных для них и не представляющих для меня никакой ценности. Я вообще всегда жил как бы со стороны. Со стороны наблюдал жизнь, людей и мир, казавшийся мне чужим, далеким. Нет, я не брезговал этим миром. Я просто боялся его. Боялся толпы, длинных очередей, визга тормозов. Мне хотелось думать о других, нематериальных вещах. И не потому, что я был сентиментальным, возвышенным парнем с отрешенным взором, нет. Просто материальные вещи, как и материальный мир, меня пугали. Создавали массу проблем, от которых мне хотелось поскорее скрыться. И думать…

Например, об осени. Осень не создавала проблем. Осенью хотелось думать. Осенью проще всего думать о вечном и подводить итоги прожитого. Осень сама по себе длится вечно. И сама по себе – какой-то итог. Пожалуй, это самая долгая пора года. Во всяком случае, в нашей стране. Зиму просто пережидаешь. Весной живешь надеждами. Летом довольствуешься теплом. А осенью – ни тепла, ни надежд. Просто хочется много-много думать. И, видимо, не случайно я попал в клуб именно мрачным сентябрем. В этот мрачный сентябрь я и любовь свою встретил. Осень подарила мне ее как бы в знак благодарности за хорошее к ней отношение. И как напоминание, что эта любовь может стать самой последней…

С такими не самыми веселыми мыслями я искал дом Борщевских. Он находился в центре города, но это был уже иной центр. Не пыльный, захламленный, заезженный, задерганный центр – этот находился чуть в стороне, красно-кирпичные негромоздкие дома скрывались в саду. Здесь не мелькали машины, не толпились прохожие. Это было очень удачное место, чтобы жить, с радостью возвращаться домой после суеты прожитого дня, чтобы по-настоящему сознавать: мой дом – моя крепость. И крепость эта здесь выглядела особенно неприступной.

В одну из этих крепостей я и заглянул. В просторном уютном холле, заставленном вазонами с пышной зеленью, сидела не менее пышная вахтерша. Она была румяна, добродушна и удачно гармонировала с пирожком, лежащим перед ней на столе. От пирожка исходил такой дивный запах, что я невольно сглотнул слюну. Вахтерша не удивилась моему визиту в столь ранний час. Но, соблюдая все меры осторожности и безопасности, не пустила меня дальше своего стола и прежде любезно позвонила отцу Стаса. Затаив дыхание, я ждал, захочет ли он меня принять. Я бы ничуть не обиделся в случае отказа.

Поскольку я представился другом Стаса, это подействовало, и через некоторое время я уже поднимался в бесшумном зеркальном лифте, толком не зная, о чем буду говорить с родными убитого. Я боялся этого разговора, ведь никто еще не придумал слов утешения.

Отца Стаса я представлял каким угодно, но непременно солидным мужчиной. И не ожидал увидеть его таким. И даже, грешным делом, подумал, что это домработник.

– Мне бы… Если это возможно… Я бы хотел поговорить с Виктором Михайловичем Борщевским, – виноватым голосом промямлил я, хотя ни в чем не был виноват. Впрочем, на сегодняшний день для родных Стаса все живые были виновны.

– Это я, – ответил пожилой мужчина.

Передо мной стоял маленький толстенький человечек с полысевшей головой и совершенно седыми висками. Я подозревал, что глубокая седина проступила совсем недавно. У него были довольно крупные черты лица, даже грубые, и он абсолютно не был похож на утонченного красавца Стаса, который постоянно излучал какой-то нездешний свет.

– Проходите, молодой человек, – тихим голосом произнес он и толстой рукой указал на комнату.

Сам он пошел впереди, семеня стоптанными домашними тапочками. Он шел, сгорбившись, втянув голову в плечи. Казалось, он с трудом передвигает ноги, и мне стало искренне жаль этого поникшего человека, который в один день потерял все, потому что никакая власть, никакие деньги и никакие связи уже не вернут ему сына. Не исключено, что только в эти дни он понял, насколько пуста жизнь и насколько глупо в ней гоняться за вещами, не способными спасти от настоящего горя.

Мы сели в мягкие плюшевые кресла. За окном нависало темное небо, и в комнате было довольно темно. Но не только из-за погоды – жалюзи неплотно прикрывали окна, создавая впечатление замкнутого пространства, в которое добровольно заключил себя отец Стаса Борщевского. Лишь огоньки в горящем камине немного оживляли интерьер. Камин был небольшой, встроенный в стену, а дымоход опускался над очагом шатровым навесом. В квартире не было излишеств, на какие так падок господин Толмачевский. Да и сама комната выглядела достаточно просто, хотя и стильно.

Я чувствовал, что этот камин не просто архитектурный изыск – это символ семьи, наверняка собиравшейся возле него и в праздники, и в будни. Семьи, которая уже распалась.