Смешенье

– Великий корабль для великого плавания! – продолжал ван Крюйк, указывая на испанский колосс. – Это манильский галеон. Как только его загрузят индийскими пряностями и китайскими шелками, он выйдет из залива и начнёт семимесячное плавание через половину земного шара. Когда Филиппины останутся за кормой, якоря снимут и уберут в самую дальнюю часть трюма, поскольку в течение больше чем полугода с корабля не увидят ни клочка суши, и проку от якорей будет, как от помпы на телеге. Галеон будет идти к северу, почти до Японии, пока не достигнет некой – ведомой лишь испанцам – широты, на которой пассаты дуют строго на восток и нет ни островов, ни подводных скал. Мореплаватели полетят с попутным ветром и будут молиться о дожде, без которого умрут от жажды, и тогда берегов Калифорнии достигнет корабль-призрак с иссохшими скелетами на борту. Порою пассат будет стихать, и они будут дрейфовать день, два, неделю, пока не налетит тайфун с юга или арктический ветер не скуёт их стужей, по сравнению с которой холод, от которого вы дрожали и ёжились у берегов Японии, показался бы ласковым дыханием возлюбленной на вашей щеке. Кончится провиант, и богатые эпикурейцы, доев свои башмаки и кожаные переплёты Библий, будут лихорадочно молить Бога вернуть им заплесневелые крошки, выброшенные в начале пути. Дёсны вспухнут, а выпавшие зубы будут сметать с палубы, как градины.

Сравнение, вероятно, пришло ван Крюйку под влиянием минуты, ибо из низкой клубящейся тучи только что посыпал град размером с горошину. Матросы смотрели на градины и честно воображали, что это зубы. Ветер пронёсся над водой, срывая с волн белые гребни, и забрызгал им лица пеной. В тот же миг парус издал хлопок, подобный ружейному выстрелу; весь корабль накренился и застонал. Трос лопнул и забился на палубе, как живой, постепенно расплетаясь и затихая. Шквал улёгся. «Минерва» в крутой бейдевинд неслась на север по темнеющему заливу. Солнце, как метеор, падало в Восточно-Китайское море. Молнии над Манилой были куда ярче него; в их затяжном голубоватом свечении почти можно было бы читать.

– Однако, когда они давно уже отчаются, кто-то из этих несчастных – один из немногих, ещё способных держаться на ногах, – выбрасывая за борт тела товарищей, увидит на воде нечто: обрывок водоросли меньше моего пальца. Ни вы, ни я его бы не заметили, однако для команды галеона это будет чудо, подобное явлению ангела! На палубе будут долго звучать молитвы и гимны, однако радость обернётся жестоким разочарованием. Ни клочка водоросли не увидят они ни в тот день, ни на второй, ни на третий. Им останется лишь мчаться с попутным ветром, из последних сил сдерживая искушение пожирать трупы умерших. К тому времени самые набожные доминиканцы забудут свои молитвы и будет проклинать матерей за то, что родили их на свет. Так пройдёт ещё неделя. Но наконец появятся водоросли – и не одна, а две, потом три. Команда поймёт, что они приблизились к берегу Калифорнии – острова, со всех сторон окружённого поясом морской травы.

Примерно на этом месте речи Джек заметил, что голубовато-зелёное свечение разгорается, как если бы какое-нибудь таинственное подводное солнце взошло из вод, излучая свет, но не тепло. Превозмогая безотчётное нежелание, он поднял голову и посмотрел на грот-мачту. Каждый рей, каждое волокно троса светились, как будто их окунули в фосфор. Зрелище было достойным того, чтобы уделить ему больше времени, однако Джек перевёл взгляд на толпу матросов. Он увидел озеро запрокинутых лиц, сверкающих глаз и зубов, колодец душ, охваченных изумлением.

– Сперва Евгений, теперь Енох Роот добавил свои два цента, – заметил Джек, но никто даже не хохотнул – слова утонули в грохоте волн.

Ван Крюйк повернулся и мгновение смотрел на Джека, потом вздёрнул плечи и продолжил свой жуткий рассказ. Зловещие огни святого Эльма соскользнули с мачты и завели пляску на полях его треуголки; даже в локонах парика завелись маленькие живые искорки. Каждый волосок давно умершей козы, словно по вудуистскому заклятию, ожил и силился отделиться от остальных, для чего должен был расправиться и встать дыбом. На кончике каждого волоска дрожал маленький венчик.

Ван Крюйк не обращал внимания; если он и заметил своё свечение, то решил, что оно придаст веса его словам.