Сметая запреты: очерки русской сексуальной культуры XI–XX веков

Авдотья Степановна Мордвинова, урожденная Ушакова (1677–1752), пробыв в браке всего девять месяцев – с февраля по ноябрь 1700 года – и оставшись после смерти мужа, убитого под Нарвой, вдовой в двадцать три года с одним ребенком, не вступила во второй брак. Правнучка-мемуаристка объясняла ее выбор тем, что она «посвятила свою жизнь воспитанию сына»[797]. Примеры подобного женского самоотречения встречаются на протяжении всего исследуемого периода[798]. Распространенность манкирующего отношения российских дворянок к повторному браку позволила в начале XX века религиозному писателю С. А. Нилусу вывести особый «тип матерей и хозяек», строивших имущественное благополучие детей и не искавших для себя личного счастья[799]. Ввиду того что реальные мотивы отказа от нового замужества практически никогда «не проговаривались» в источниках, мои выводы о них могут быть исключительно гипотетическими. Тем не менее назову некоторые из возможных: представление о религиозном благочестии, в соответствии с которым вдовство для женщины предпочтительнее повторного вступления в брак; высокая ценность материнства, особенно при наличии единственного ребенка; сохранявшаяся эмоциональная привязанность, любовь к первому мужу; нежелание терять обретенную самостоятельность и экономическую независимость; отсутствие предложений о браке ввиду материальной (в меньшей степени «внешней») непривлекательности вдовы; осознанное нежелание вновь переживать беременность и материнство. Следствием того, что по одной из этих причин женщина не хотела или не могла второй раз выходить замуж, была особая сосредоточенность ее на материнстве и материнских обязанностях.

Вместе с тем позднее та же А. С. Мордвинова настояла на повторном браке своего единственного сына, Семена Ивановича, вступившего в него, по словам мемуаристки, именно «по желанию матери»[800]. Это ее «желание» можно объяснить следующим: отсутствием у него к тому времени детей-наследников[801]; стремлением, возможно, под влиянием собственного пятидесятидвухлетнего опыта вдовства, избавить его от этого состояния; добиться определенности в его жизни через устроение супружества в связи с ощущением приближавшейся кончины (она умерла в том же 1752 году[802]); бытовавшим, вероятно, представлением о том, что овдовевшему мужчине, в отличие от женщины, предпочтительнее состоять в новом браке.

Разница в возрасте между супругами в первой половине XVIII века, даже если для обоих или только для мужчины это был повторный брак, могла быть существенной – от восемнадцати лет (как у родителей Н. Б. Долгоруковой[803]) до тридцати пяти (как у Семена Ивановича Мордвинова и его второй жены Натальи Ивановны Еремеевой[804]). Продолжительность вдовства мужчины в течение двух лет[805] считалась вполне достаточной. Хотя бывали случаи и поспешной повторной женитьбы. Тем не менее необходимость соблюдения светского этикета побуждала в середине XIX века некоторых мужчин идти вразрез с собственными устремлениями. Н. Н. Пушкина-Ланская проясняла в письме к мужу мотивацию Густава Фризенгофа, чиновника австрийского посольства в Петербурге, который после смерти первой жены, Н. И. Загряжской, сделал предложение А. Н. Гончаровой, но вынужден был скрывать это до окончания официального траура: «Он дрожит, как бы его брат или венские друзья не догадались об этом. Это удерживает его от заключения брака ранее положенного срока, чего он хотел бы сам. Я прекрасно понимаю, что он хочет выдержать годичный срок вдовства, и от этого зависит его боязнь Тетушки и брата, а вовсе не от состояния его дел»[806].

Для начала XVIII века, как, впрочем, и вплоть до середины XIX века, по существовавшим обычаям все-таки именно мужская инициатива должна была быть первичной при заключении брака.

Тем не менее известны примеры, когда пожилые женщины не только сами инициировали свое повторное замужество, но и выбирали более или совсем молодого партнера. Так, Д. И. Фонвизин, характеризуя достоинства своего родителя, описал экстравагантную историю его первой женитьбы: «…ничто не доказывает так великодушного чувствования отца моего, как поступок его с родным братом его. Сей последний вошел в долги, по состоянию своему неоплатные. Не было уже никакой надежды к извлечению его из погибели. Отец мой был тогда в цветущей своей юности. Одна вдова, старуха близ семидесяти лет, влюбилася в него и обещала, ежели на ней женится, искупить имением своим брата его. Отец мой, по единому подвигу братской любви, не поколебался жертвовать ему собою: женился на той старухе, будучи сам осьмнадцати лет. Она жила с ним еще двенадцать лет. И отец мой старался об успокоении ее старости, как должно христианину. Надлежит признаться, что в наш век не встречаются уже такие примеры братолюбия, чтоб молодой человек пожертвовал собою, как отец мой, благосостоянию своего брата»[807].