Смятение

Я не Полли. Только собиралась написать, что она, похоже, свыклась со смертью своей матери, но, похоже, фраза эта для меня лишена смысла. Не думаю, что люди способны когда бы то ни было свыкнуться с чем-то в такой мере ужасным: просто понемногу это перестает быть единственным или главным, что у них на уме, зато когда они вспоминают про это, то чувства те же самые. Конечно же, сводится это к тому, что я не знаю, что она чувствует, потому как я – не она. Только это и делает людей такими интересными, ты не думаешь, пап? Большую часть времени человек даже не подозревает, что чувствуют другие люди, а порой ему слегка-слегка представляется что-то, и, полагаю, время от времени он в самом деле узнает. Мисс Миллимент, с кем мы обсуждали это, говорит, что мораль, или принципы того или иного рода, это то, чему полагалось бы держать всех нас вместе, только ведь не держат же, ведь так? В прошлом месяце произошел чудовищный воздушный налет на германский город под названием Кельн (теперь мы бомбим немцев все время, но то был особенно большой налет, с 1000 бомбардировщиков, и люди отнеслись к нему с кровожадным удовольствием). Только убивать людей – это либо зло, либо нет. Не понимаю, как можно начать вводить исключения из такого рода правила, с тем же успехом можно заявить, что это не зло, в конце концов. Я на самом деле в этом жутко путаюсь. Правда, я говорю с Арчи о таком, когда одна с ним, только, конечно же, когда мы ездили в Лондон и останавливались у него, я о таком совсем не говорила. Полли терпеть не может разговоров о войне, расстраивается и постоянно уводит в сторону – перечисляет, скажем, всех людей, кого мы знаем, кто убивать людей не стал бы. Когда Арчи во время пасхального отпуска приехал на выходные к нам, произошел налет на портовый городок во Франции под названием Сен-Назер[16] (неподалеку от того места, где ты, пап, был, когда писал мне привет), и я чувствовала, что Арчи был чем-то опечален, и под конец он мне рассказал. Эсминец этот протаранил шлюзовые ворота, а потому, конечно же, не мог уйти от немцев, тогда его команда минировала корабль, чтоб он взорвался в определенное время, и пригласила в гости много немецких офицеров, пока их не взяли в плен (англичан, я хотела сказать, силы небесные! – когда пишешь, иногда так коварно выходит), и вот, конечно же, десятки немецких офицеров взлетели на воздух вместе с англичанами. Арчи знал одного из них. Едва ли кто уцелел. Только представь: все они разливают джин, веселятся и считают минуты, когда – они знают – произойдет взрыв. Арчи сказал, что такого рода мужество заставляет его чувствовать себя очень мелким. Он говорит, что немцы такие же храбрые – никакой разницы на самом деле. Я верю этому, потому как прочла очень хорошую ужасную книгу «На Западном фронте без перемен», где рассказывается про Первую мировую войну, какой она была для немцев. Кто бы не подумал – ведь ты бы подумал? – что после того, такое множество людей узнали, до чего ужасны, отвратительны и ужасающи войны, они не согласятся не развязывать их больше? Вот только, полагаю, меньшинство читают книги вроде этой, другие становятся старыми, и люди им не верят. Ты не считаешь, что что-то весьма не так с продолжительностью нашей жизни? Живи мы 150 лет и не слишком бы старели в первую сотню лет, тогда у людей было бы время стать разумными, прежде чем последовать примеру леди Райдал или просто слишком погрязнуть в своих дурных старых привычках.

О, папа, не могу удержаться от пожелания, чтоб ты в ответ мог говорить со мной. Иногда я чувствую это. Естественно, по мне, так лучше бы ты дома был, и на работу бы ездил, и приезжал по пятницам, и шутил бы. В последнее время шуток стало мало и они куда как редки. Это все потому, что ты всегда был самым потешным. А как…

Это уж совсем никуда не годится, подумала она. Если папа прочтет это, когда вернется, не хочу, чтоб он чувствовал, что я мучаюсь или еще что.

Тут она совсем писать перестала, потому что поняла, что плачет.

Семейство Конец лета – осень 1942 года

– Боже правый! Чуточку молода, разве нет?

– Ей девятнадцать.

– Он ведь намного старше, разве нет?

– Тридцать три. Вполне в возрасте, чтобы держать ее на ровном киле.

– Он вам нравится?

– Едва знаю его. Вечером еду в Портсмут обсуждать всякое. Извините, не смогу пообедать с вами, старина, но завтра он опять выходит в море, и сегодня единственный шанс нам встретиться.

– Ничего страшного. Разумеется, я понимаю. Удачи. Вы поспеете вернуться ко времени совещания с министерством торговли? Поскольку я был бы очень рад, если…

– Я вернусь. Два тридцать, верно? Я вернусь, и у нас еще будет время сначала перекусить.

– Прекрасно. Приезжайте ко мне в клуб. Потом мы пройдемся пешком на совещание.

* * *

– Дорогуша, как же это слишком чересчур волнительно! Разумеется, вы должны позволить мне сшить это платье. Она будет выглядеть божественно в кружевах, и, по счастью, для этого не нужны купоны. Когда назначено?