Смятение

Когда мать со стариком уехали, она прибралась после обеда. После этого не могла сообразить, чем заняться: бродила вверх, вниз и кругом по дому. Он был невелик: две небольшие мансарды на верхнем этаже, где когда-то она спала, когда оставалась у деда с бабушкой. Рисунок обоев состоял из белых облачков на синем небе, и у леди Райдал имелись разных размеров чайки, которых можно было вырезать из бумаги и прикрепить на стену в место, какое сама выберешь, но разрешалось проделать это всего с одной чайкой за приезд. Под мансардами располагались три спальни и ванная комната. Самой солнечной и просторной предстояло стать детской, где стояли кровать для няни и семейная детская кроватка для малыша, хотя поначалу тому предстояло спать в корзине. Другая большая комната была ее с Майклом. Она выходила окнами на север и выглядела мрачноватой. Здесь был кабинет ее дедушки, где он сочинял свою музыку. Третья спальня, очень маленькая, в которой места как раз хватало для кровати и комода, была дедовой спальней, где он и умер. Нижний этаж занимала большая гостиная со стеклянной дверью и ступеньками, спускавшимися в небольшой квадратный садик, и двустворчатыми дверями, что вели в столовую, куда еда подавалась на лифте из подвала. В подвале находилась просторная кухня со старой плитой, на которой кипятили воду, и древней газовой плитой для готовки. Были там еще две тесные, сырые, темные, хоть глаз коли, комнатушки с маленькими, крепко зарешеченными оконцами, где спали несчастные слуги леди Райдал. Имелись также чулан, кладовая и уборная. Луиза подвальную часть дома терпеть не могла и проводила там как можно меньше времени.

Когда она завершила обход дома, заболела спина. Летний июльский день, начавшийся при голубом небе и сияющем солнце, теперь уже сделался пасмурным, серым, влажным и невыносимо жарким. Она решила немного полежать на диване и почитать, но нужная книга лежала в спальне, а взбираться за ней по лестнице не хотелось. Вновь начались любопытные шевеления, они, казалось, не были постоянными и совсем не причиняли боли. В конце концов она решила поиграть по нотам, один из дедушкиных роялей по-прежнему стоял в гостиной, где на полках лежали ноты. Но тут она обнаружила, что сидеть ей приходится так далеко от клавиатуры из-за – по ее мнению – чудовищного живота, что спина болела больше обычного.

О том, как закончился тот день, она помнила мало. Приготовила рис с рыбой и карри для себя с Майклом, но рис переварился, а рыба осталась жесткой и соленой: приятного было мало, однако Майкл сказал, что ему все равно, он все равно толстый, что, признала она, было правдой. Она не помнила, что они делали после ужина, о чем говорили, говорили ли вообще. Помнится, сказала, что устала, жара не унималась, и у нее разболелась голова, а Майкл сказал, что позже будет шторм. Она смогла внушить, что на самом деле не хочет никаких супружеских ласк (она не рассказала ему про шевеления целый день), но призналась, что чувствует себя препаршиво, и он с тем смирился. Они отправились спать, а спустя какое-то время (она не понимала, сколько его прошло) она проснулась, потому как боли стали появляться примерно каждые десять минут. Она разбудила Майкла, тот с невероятной быстротой натянул на себя одежду и позвонил в родильный дом, где она должна была родить. Там сказали, что у нее еще слишком рано для схваток, но на всякий случай лучше ее привезти. Пока Майкл ходил доставать машину, она надела юбку и халатик, в которых весь день ходила, а потом попыталась уложить свои вещи в чемодан. Его следовало бы заранее собрать, но ее мать заявила, что нет смысла делать это, пока срок не подойдет поближе. Она положила две ночные рубашки, мешочек с принадлежностями для мытья и шлепанцы, но едва подступала боль, как приходилось останавливаться. Все происходившее представлялось чем-то нереальным: не было ни возбуждения, ни страха – ничего вообще.

Родильный дом находился между Кромвель-роуд и Кенсингтон-Хай-стрит. Это было одно из тех немыслимо высоких серых зданий с целым лестничным маршем, ведшим к входной двери. Принимала их нянечка или сестра, Луиза не могла понять, кто она, которая, так или иначе, внушала ей, что она изводит себя истерической суетой и, как несомненно окажется, попусту.

– Ей лучше у нас переночевать, – сказала она Майклу, – а потом доктор осмотрит ее утром, после чего, даже не сомневаюсь, мы ее отправим домой.

– Хорошо. Вот ее вещи, сестра. – Казалось, ему не терпится уехать. А ей вдруг отчаянно захотелось, чтобы он остался, но он скользнул губами по ее щеке, сказал, в каких она теперь надежных руках, и исчез за входной дверью прежде, чем она сумел что-то сказать.

– Нам придется на самый верх идти: мы вас раньше чем через три недели не ждали.

Луиза шагала за нею по четырем пролетам лестницы. На полпути ей стало больно, но она не посмела остановиться, потому как уже начала побаиваться нянечку.

Ей велели раздеться и лечь в постель.

– Я просто гляну, что там у вас. Давно у вас боли?

– Сегодня с обеда началось.

– Жаль, вы раньше не позвонили.