Смятение

Это был муж Ядвиси, пан Францишек, бывший домовладелец в воеводском городе. Немцы разбомбили его дом в первые дни войны, и пан Щуровский, уже не так важно покашливая, перебрался к теще. И тут было несладко. Потомки гербовой шляхты, временно ушедшие из-под большевистской власти, все же вынуждены были работать сами на себя. Пан Францишек, единственная теперь мужская сила в имении, ковырялся по хозяйству с одной дохлой лошаденкой.

Иногда ходил он в Горелицу, где, между прочим, учились в школе его дети — мальчик и девочка; они жили там на квартире и домой, в Устронье, приходили только на праздники. Нередко ездил он и в Новогрудок, недалеко от которого тоже, между прочим, жил в своем фольварке его старший брат. Об этих его прогулках знал уже кое-что молчаливый Зимин. О самом Щуровском и о Зигмусе. От Зимина узнал кое-что и Леня.

Беседу, которая не очень клеилась, оживил приход Ядвиси. Полная, еще довольно свежая и привлекательная, она выплыла из кухни, со сладкими приговорами неся стандартное в те партизанские времена угощение: сало, хлеб, соленые огурцы и запотевшую бутылку самогона.

«Как они здорово вошли в новую роль!» — думал Леня, чокаясь с этими когда-то недоступными для него людьми. С каким-то чувством внутренней гадливости он пил холодный приторный самогон, который они гнали не только для себя, и все в нем сжималось от некой невидимой капли, от которой не уйти, которая холодным прикосновением вот-вот обожжет его, как та легионистская пуля… Ей нельзя было верить — их простоте, порожденной жаждой пережить лихолетье, уцелеть в этом потопе, где грозно встают и то и дело в кровавой схватке сшибаются одинаково враждебные для них волны. Ну нет! Панам не просто хочется пережить, уцелеть: они конечно же мечтают вернуть свое. Щуровский? Этот не представляет загадки. Старуха и Ядвися? Бог с ними. А как же она, ведь только через нее он может добраться до Зигмуся — до самого клубка! Какое участие принимает в их деле она?

«Понятно, многого мы сегодня тут не добьемся. Довольно, если проложим хотя бы первый след.

Так не сиди же ты, Живень, как пень, не береди свои раны…»

И он, встряхнувшись, включился в пустую, но необходимую им и даже веселую болтовню, которую умело завел с «паненками» и небритым паном Францишеком взбодренный чаркой Хомич.

7

Мартын был недурным помощником. Но в следующий раз, дня через три, Леня сказал ему, что поедет в Устронье один.

— Ты оставайся здесь, в Углах.

Хомич догадывался, что Живень начал ездить туда неспроста. «Спроста» — ради Чеси — он мог бы как-нибудь собраться заглянуть к ним и раньше. А теперь ведь у него есть другая, все равно что жена, Алеся… Однако Мартын молчал, маскируя свою догадку по привычке грубоватым смачным словом.

— Что ж, — приглушенно басил он с коня, когда они остановились за крайними хатами родной деревни. — Что ж, поезжай, коли надо, один. Там уж и за мое здоровьечко… Кабы не этот Ядвисин лысый сморчок, так и я…

— Ну, ну, вояка! Кому что, а кошке — сало. Жди меня через час.

…Был морозец в ту ноябрьскую ночь — луна и первый морозец.

Отворила Лене опять она.

— Ах, это вы, — сказала и даже как будто обрадовалась, что он один. — Добрый вечер… товарищ Леня!..

Этой маленькой паузы между словами «вечер» и «товарищ» ей было довольно, чтобы кокетливо улыбнуться.

— Добрый вечер. Я, панна Чеся, хотел бы поговорить с вами с глазу на глаз. Дело очень важное. И для нас и — еще больше — для вас…

Его серьезность передалась и ей. Даже плечи заныли под свитером, точно от холода. Если б не это «и для нас и — еще больше — для вас», она подумала бы: он попытается вернуться к тому, что началось у них… ах, как давно! Как ползет это тоскливое и страшное время!.. А началось у них тогда так неожиданно и забавно, как в романе. Как у панны Юстинки и деревенского Янека из «Над Неманом»[7]. Даже интересней, с такой… ну, очень уж занятной, заманчивой необычностью. Но сейчас этот милый, даже интеллигентный и, видимо, отважный юноша заговорил о чем-то другом. Что ж, и она уже не та девочка, сорванная войной со школьной скамьи, и ее уже кое-чему научила беда.

— Прошу в комнату. Тут холодно. Я сегодня одна дома, только с мамусей.

От этих слов Леню против воли залило трепетным жаром. Когда в пустой большой комнате они присели к столу, разделенные только лампой, он сперва просто не мог говорить. Даже совсем по-мальчишески, подумалось ему, спрятался за лампу, чтоб не видеть ее лукавых, манящих, солнечных глаз, ее горячих, не слишком — только для сладости — полных губ…

Но тут он снова вспомнил предсмертный хрип и теплую кровь у себя на руках, увидел глаза — другие, полные бездонного горя, почувствовал их слезы на сухих горячих губах… И он точно кинулся грудью вперед — под портупеей и серым армейским сукном шинели, — спокойно, но властно протянул руку и отставил лампу.

— Панна Чеся, где Зигмусь?

Она молчала, даже не опустила глаз.