Смола

Когда я в первый раз пошла с папой, было полнолуние, и олень стоял на поле прямо под луной. Папа выстрелил, и стрела попала животному прямо в сердце. Но сразу олень не упал. Он повернул голову, посмотрел на нас и сделал несколько шагов в нашем направлении. Мгновение спустя он лег прямо перед нами. Он двигался медленно и совершенно спокойно. Ничего более умиротворенного, чем его смерть, я не видела. Я уверена, что он смотрел мне прямо в глаза, и ему не было грустно.

– Этот олень был уже очень старым, – сказал папа. – Сейчас стало больше места для молодых оленей, а у нас появилась еда на много дней. Все так, как должно быть.

– Неужели у него не осталось детей, за которыми нужно следить?

– Они уже взрослые и сами могут о себе позаботиться.

– А когда я стану взрослой и смогу сама о себе позаботиться?

– Недолго осталось, учитывая то, как хорошо ты стреляешь из лука, – улыбнулся папа, и я на секунду была так горда и довольна собой. Но только на секунду.

– А ты?

– А что я? – Он замолчал. – Я буду рядом, даже тогда, когда ты повзрослеешь и сама сможешь о себе позаботиться. Я пока не собираюсь умирать.

– Ты же не умрешь, пока у тебя не появятся белые волосы?

– Нет, конечно, нет.

Тогда я еще ничего не знала про дедушку и молнию.

Если у нас с папой и были хорошие идеи, лучшей из них точно было найти маме новые книги, потому что уж очень она радовалась, когда мы приходили домой с новой связкой книг. Люди прятали огромное количество книг в картонных коробках, хранившихся во флигелях, и мне иногда казалось, что они их даже не читали, да и не думали прочесть. Постепенно у мамы накопилось море книг, и она собиралась прочитать их все. Большая часть книг хранилась в спальне и в белой комнате – там папа соорудил для них отличный шкаф. Скоро перед шкафом скопилось так много книг и других вещей, что и шкафа не было видно – но мы знали, что он там есть, и, как мы говорили, это главное.

Мне тоже нравились книги. Когда бабушка приехала на Ховедет, мама уже давно учила меня читать и писать. Она говорила, что я как будто бы умела это делать еще до рождения, а сейчас просто вспоминала. Учеба мне давалась легко, и становилась еще легче, когда я поняла, как же радует маму мое чтение вслух.

Было не так важно, что я странно держу в руках карандаш, когда пишу. Я держала его словно стрелу, которую вот-вот выпущу, и совсем не понимала, как это так надо согнуть пальцы дугой, как показывала мама. В конце концов мы решили, что лучше я буду держать карандаш неправильно, зато писать без ошибок, чем наоборот. В любом случае хорошо, что я не держала стрелу так, как надо было держать карандаш, потому что тогда бы я редко попадала в цель.

Как-то утром, когда я упражнялась в стрельбе за нашим домом, я заметила, что мама наблюдает за мной, развешивая белье.

«Я знаю, какой рассказ мы прочитаем следующим», – вдруг сказала она.

Мама нечасто что-то говорила, если не читала вслух и не объясняла мне что-то. Мне кажется, она просто не очень любила говорить, но совершенно точно любила читать, а мне нравилось ее слушать, когда мы сидели в ее кровати с выбранной ею книгой. Я точно не знаю, что мне нравилось больше – сами рассказы или мамин голос.

Иногда я их даже не разделяла. Я забывала про голос и погружалась в историю или, наоборот, забывала слушать, потому что меня очаровывал ее голос. Она говорила негромко, но и не совсем тихо, так что в звуках ее голоса было легко утонуть. Они были воздушными. По крайней мере тогда.

Потом я стала замечать, что воздушность из голоса пропала. Он становился все тяжелее, пока окончательно не превратился в пленку, которая легко могла лопнуть от одного острого согласного. Например, от «л». Или «в».

Я рада, что она научила меня читать до того, как ей стало тяжело произносить согласные настолько, что она перестала их использовать. «И» – так она меня называла в самом конце. Просто «И». Я приходила к ней в спальню, из которой она не могла выйти, и вслух читала книгу, которую выбрала сама.

Наступил день, когда и с гласными тоже было покончено.

Я часто думала о том, что случилось с ее голосом. Она учила меня, что нельзя глотать слова, когда говоришь. Может, именно это случилось с ней самой. Может, она начала есть свой собственный голос. Сначала воздух, потом звук. Она ведь очень много ела.

А тогда, у сушилки, она говорила про «Робин Гуда».

Дорогая Лив,

Тебя, наверное, очень удивляет то, как изменился мой голос. Я не могу объяснить, что с ним произошло, могу лишь сказать, что слова будто застряли у меня в горле. Словно они забуксовали на пути, а протолкнуть их у меня совсем не осталось сил. Проще оставить их там.