Смола

Папа привязал ноги и руки незнакомца к стойкам кровати. Штанина на одной ноге была немного задрана, и я заметила глубокую красную бороздку вокруг его щиколотки. Из нее шла кровь. При виде этого у меня неприятно заныло в животе. Наверное, ему было очень больно висеть под комбайном. И как же ему больно сейчас.

Тут я представила, как больно было кроликам, попавшим в наши ловушки, ведь я уже поняла, что темнота не забирает у них боль. Я много раз снимала петли с их перетянутых шей и видела, как глубоко проволока прорезала шерсть и мясо. Что, если эти кролики умирали не сразу? Что, если они чувствовали, как проволока проникает все глубже и глубже, а темнота так и не взяла их боль себе?

Иногда я украдкой поглядывала на глаза незнакомца. Когда он смотрел на папу, в них был страх. Когда он смотрел на меня, его глаза походили на глаза той собаки, молившей о помощи.

– Лив, останься здесь и присмотри за ним. Но близко не подходи. Зови меня, если он попытается сбежать, – сказал папа и пошел к двери. – Он пригодится нам позже.

– А ты куда? – испуганно спросила я. Мне совсем не хотелось оставаться наедине с этим человеком. Правда, с нами там был еще Карл. Время от времени.

Папа повернулся и сказал:

– Мне нужно кое-что сделать в мастерской. Я оставлю дверь открытой.

– Можно мне к маме?

– Нет! Ты нужна мне здесь. А маме лучше побыть одной.

Он ушел.

Кто сказал, что быть одному – лучше?

Я пристроилась у двери и стала следить. На ремне у меня висел перочинный нож, а лук и колчан со стрелами остались у газовой конфорки – я вынесла их на улицу, когда переносила вещи из мастерской в дом.

Незнакомец просто лежал.

Он попытался что-то сказать, но из-за ткани во рту получилось только странное мычанье, которое я не разобрала. Хорошо было бы, если бы он мог написать эти слова для меня. Но тогда мне пришлось бы отвязать ему одну руку, но я даже не знала, правша он или левша, а развязать обе – боялась.

Мы с мамой выяснили, что я левша. Она писала правой рукой, но сказала, что и то, и то одинаково хорошо. Чтобы это доказать, она иногда писала левой рукой – так у нее всегда почему-то получались большие буквы. Может, и незнакомец умеет писать обеими руками, поэтому я могу отвязать любую руку? Еще нужны ручка и бумага, а они есть только в спальне у мамы. К ней мне запретили подниматься. Папа точно не хотел, чтобы я что-то отвязывала.

Я и сама знала, что нельзя. Но пришел Карл и сказал, что хочет его отвязать.

Он начал упрашивать меня.

Вдруг я заплакала. Незнакомец посмотрел на меня, снова что-то промычал и задвигал пальцами правой руки.

Я заплакала еще громче.

Потом встала и пошла в мастерскую.

Там плакал папа. Он сидел на краю большого гроба в окружении полиэтиленовых пакетов. Из одного выкатились упаковки бинта. Под верстаком стояли канистры с маслом, а за ними – мешки с солью.

Он не кричал и не всхлипывал. Он просто тихо плакал – так, как обычно плачу я. Слезы катились по его бороде. Я представила, какая она стала тяжелая и мокрая.

Увидев меня, он протянул мне руку. У него были добрые глаза. Злые глаза не могут плакать.

Я медленно пошла в его сторону. Когда я подошла достаточно близко, и он мог дотянуться до меня, он схватил меня за рукав, прижал к себе и обнял. Я стояла между его коленей, и его огромная мокрая борода щекотала мне шею.

Мы оба плакали. Сама не знаю, почему я плакала. Наверное, потому, что не понимала, отчего плачет папа.

Даже через свитер я чувствовала, какие у него теплые, добрые руки. Он давно так меня не обнимал. Может быть, я плакала из-за этого. Или из-за того, что увидела гроб.

– Нам нужно кое-что сделать, – тихо сказал он.

Я неподвижно стояла в его объятиях.

– Мне нужно помочь твоей маме, Лив.

Я молчала.

– Мы же оба хотим, чтобы ей стало лучше, правда?

Я кивнула и посмотрела на мешки с солью и канистры масла.

– Мы же хотим, чтобы она осталась с нами, сохранить ее навсегда. Правда же, Лив?

Я снова кивнула. Правда, на этот раз – сомневаясь. Конечно, я бы хотела, чтобы мама осталась с нами, но уже не была уверена, хочу ли я кивать.

– Я боюсь, что мы можем ее потерять, если ничего не сделаем. Только мы можем…

– Помочь ей? – спросила я.

– Конечно. Помочь.

– А тот мужчина?

– Он не может ей помочь. Но он поможет нам.

Я ничего не поняла.

Тут я заметила, что мы уже не плачем. У меня в горле застыл ком, а шея была мокрой от папиной бороды.

– Как же он поможет?

Папа ответил не сразу.

– Она пока… недостаточно… маленькая, чтобы выйти из комнаты. Поэтому лучше сделать все там, в спальне. Там она будет вместе со своими книгами. Здорово, правда же?

Я не стала кивать.

– Она потом тоже будет сохнуть? – настороженно спросила я, посмотрев на мешки с солью.

– Да.

– И уменьшаться?

– Все правильно.

– Несколько недель, пока ты не…

– Да. А ты очистишь для меня смолу. Еще нам нужно достать большие стеклянные сосуды, которые мы принесли из дома аптекаря. Они где-то во дворе. Но время еще есть, Лив. У нас еще полно времени. Сначала мама примет ванну. Соляную ванну.

– А что с незнакомцем?