Смоленское направление - 4

По дороге, пока он добирался из Шаталова в Алексино, думалось о многом, но никак не ожидал услышать столь простого объяснения в волнующем для себя вопросе от старого деда, что повстречался ему у бани на лавочке. В конце концов, если говорить честно, мало кто из видавших жизнь людей верил в то, что писали о войне в последнее время, особенно после тридцать девятого года, когда немцы оккупировали Польшу и вплотную подошли к советской границе. Даже не столь уж осведомлённым людям было ясно - аппетит приходит во время еды. Однако накануне войны вышли газеты, да и радио об этом вещало, с опровержением ТАСС, которые вновь убеждали неверующих, что Германия, опять же, неуклонно сохраняет условия советско-германского пакта о ненападении, как и Советский Союз. Блажен, кто верует. Потом, правда, некоторые объясняли, мол, для большой политики, или, как сказал старик Афанасий, для международного этикета. Однако издавна считалось: где много этикета, там мало искренности, ибо от волков, кроме задранных овец, ничего ожидать не приходится. А фашисты - те же волки. Об этом хорошо знал и Савелий, хотя он и понимал, что в политике расход с барышом не всегда в одной телеге едут. Иногда и сбрехнуть надо, вот только как-то неправильно всё это выглядело. Слишком дорого для русского народа стали эти политесы. И после того, как отгремел гром, а перекреститься стало уже некому, у людей будто языки развязались. Порой даже казалось, что говорили теперь почти одно и то же: "Обосрались в кремле, перехитрил Гитлер Сталина"; и скрытые недоброжелатели, если не враги, которые действительно ждали с приходом германцев избавления от комиссаров, и люди честные, которых волновало и беспокоило то, что происходит в стране. Но во всей этой говорильне, справедливой и несправедливой, было нечто такое, что заставляло призадуматься: видимо, не всему и не всегда стоило верить, так как у каждого, правда - своя. Возле бани, дожидаясь своей очереди, сидели пара женщин и одноногий дедок, заставший ещё Александра Освободителя. Силантьевич поздоровался, достал из перекинутой через плечо сумки, кулёк с семечками, угостил дам, с дедом поделился табаком и завёл разговор ни о чём: о погоде, о природе. Проронив, между прочим:

- Как жить-то дальше?

- Как и завсегда, - пожал плечами дедок, - комиссары ушли, снова начнём жить да работать себе помаленьку.

- А как же германец? - удивляясь такому прямому ответу, уточнил Савелий.

- А шо германец? Я ж про что гутарю - сколько их тута? Ну хорошо, у нас их тут цельная рота на постое. Жрут, срут, да скоро уйдут. А так, ежели одного на деревню оставят, а то, могёт и на цельный сельсовет; что он нам тогда? Как было, так и буде. Это колхоз можно разогнать, а с мужиком ничё сделать нельзя. Мужик, - дедок на секунду задумался, - как тот солдат. Его не разжалуешь в чине. Некуда далее, опора он. Ну, а без колхоза и выкрестов этих, "кагановичей" - мы и раньше жили. Нам тута, при огороде, да с коровкой всегда можно было жить.

- Без колхоза жили, твоя, правда. А вот под германцем, сдаётся, ещё не пробовали. Как бы ни ободрал германец мужика как липку?

- Под красными вытерпели, знать и под германцем стерпим. Главное нонче переждать. Как в великое половодье. Только по сторонам смотреть успевай, что б самого куда-нибудь не снесло, - старик показал на отсутствующую ногу. - А там, через недельку-другую, глядишь, тишь да благодать. Водица спала, всё на месте; ежели, известно, оно крепко стояло на том месте. Понял о чём я гутарю?

- Понял. Понял я, что один хрен тебе, кто землю нашу топчет. Германец уже на Москву замахнулся, а ты всё переждать хочешь. Как оно там выйдет, чья возьмёт?

- Дурень ты, хоть вроде и в годах уже, - обиделся дед. - Москва, она как приманка в мышеловке. С войной на Москву испокон века ходили. И поляки, и французы, кого только не было. И шо? Германец как тот пёс, никогда блинов не пёк - тестом ел. Пока мужик жив - Русь не победить. Ни германцам, ни комиссарам. Вот о чём я гутарил.

В это время из бани вышла бабка, перекрестилась, сказала: "Думала, помру", и в сопровождении деда направилась в сторону стоявших невдалеке изб. Через дверь донеслось:

- Следующий. Сидевшая с краю женщина встала, оправила платок и зашла внутрь.

- Тебя как звать, дочка? - спросил Силантьевич у оставшейся молодухи, пытаясь вспомнить, где он уже видел такие запоминающиеся глаза, и вспомнил.

- Катя Семёновна, - ответила собеседница.

- Комсомолка, небось? Не отвечай, сиди тихо. Я ж батьку твоего знаю, Синайко Семёна. Служили мы вместе. Дочка у него, вроде, учителем географии стала, в город перебралась.

- А вам какое дело? - с испугом в голосе.

- Есть дело. Ты уж поверь мне, - понижая голос до шёпота, - помощь твоя нужна. Ну, так как, комсомолка Катя Семёновна?

- Да что вам надо от меня? Обознались вы, - тихим голосом.

- Не, дочка. Глаз у меня намётанный. Значит так, сейчас зайдёшь в баню, и скажешь Фёдору, - видя недоумение, пояснил, - Савченков который, ну, врач. Скажешь, что у тебя болит внизу живота, мол, по женской части.

- Зачем это?