Смородинка (сборник)

У покойников есть одно завидное качество. Они никогда не перебивают. Вера была живой, но близкое соседство с этой тихой публикой, научило ее сдержанности. Она внимательно и благодарно слушала меня, ахала, всплескивала руками, в общем, была идеальным слушателем. Больше всего ее заинтересовал обряд «сладкого чая» при сватовстве, когда я рассказывала о наших обычаях. Я немедленно продемонстрировала ей четкий водораздел в стакане между сиропом на дне и заваркой наверху. «Вот, — говорила я, — если девушку согласны отдать, то только тогда перемешивают две эти жидкости и пьют сладкий чай. Это означает — „да“. Если — „нет“, или „должны подумать“, то отпивают сверху горькую заварку и уходят». Вера смотрела на меня как на фокусника. В серых глазах ее застыло восхищение.

Заря уже накрыла тихую нашу обитель. И тут только я вспомнила о гостинице! Добираться, благо, было недолго. Вера вызвалась меня проводить.

Дежурная долго подозрительно вглядывалась в нас, потом долго ворчала, потом вздохнула и пустила. Я распрощалась с Верой и пошла собираться. Авантюрный огонь мой умиротворенно тлел.

В три часа я была на вокзале. Дальше все как обычно. Пыльный состав, усталая проводница, особый вагонный запах. Закинув сумку под полку, я села у окна. Часы пробили без четверти четыре; в окне показалась маленькая фигурка с бледным личиком и голубой косыночкой на голове. Вера! Я выскочила из вагона.

— Это вам! — сбивчиво начала она. Немножко пирожков с грибами в дорогу и вот…

Она протянула мне маленькую записную книжку в коричневой обложке.

— Что это?

— Вы так интересно рассказываете. Мне показалось, что вы могли бы писать. А сюда я еще девушкой записывала любимые стихи, мысли свои. Может, вам пригодится когда-нибудь.

— Ну, нет, что вы!

— Поверьте, мне будет приятно, если вам это пригодится, и вы вспомните обо мне. И вот еще.

Она вынула из синего пакета цветочный горшок с миниатюрной розой. Таких маленьких роз я еще не видела.

— Возьмите от меня на память. Вы не пожалеете. Это не с кладбища, нет! Я вырастила ее сама. Когда она цветет, духов не надо. Возьмите, пожалуйста.

— Ой, спасибо, ну что вы. Мне неловко как-то.

— Поезд отходит! Провожающим просьба покинуть вагоны! — возгласила проводница.

Вера улыбнулась и помогла мне подняться на ступеньку. Еще долго она махала мне рукой, и узкая ее ладошка напоминала птичку.

Поезд набирал скорость и уносил меня из города С. навсегда. Соседи по купе разложили на столе еду и предложили мне бутерброд с колбасой. Я отказалась, вышла в коридор и открыла книжку. От нее пахло мышами и сыростью. Убористым, девическим почерком в ней были записаны стихи. Мне они не были тогда известны. Выцветшие чернила усиливали их очарование.

Там начало конца, где читаются старые письма,
Где реликвии нам, — чтоб о близости вспомнить, — нужны.

Я перевернула страницу:

Там начало конца, где, не выдернув боли вчерашней,
Мы, желая покоя, по-дружески день провели.

Еще поворот:

Там начало конца, где желая остаться глухими,
В первый раз свое горе заткнули мы криком чужим.

Четвертая страничка:

Там начало конца, где, на прежние глядя портреты,
В них находят тепло, а в себе не находят тепла.

Пятая:

Но жаль — я не знаю такого рецепта,
По которому можно, как вещи, любовь сторожить.

Потом, почти двадцать страничек были пустыми. Затем следовали строки:

Ах, верба, верба, моя верба,
не вянь ты, верба, погоди!
Куда девалась моя вера —
остался крестик на груди.

Потом шли записи о каких-то людях, кино, погоде, рисунки на полях. Последней записью было:

«Труднее переживать несбывшееся, чем несбыточное».

И дальше несколько пустых страниц.

Я захлопнула книжку и выглянула в окно. Ветер вздувал голубые занавески. Поезд несся вдоль насыпи. За нею колыхались степные травы. Звезды горели в небе, и душа моя стремилась к ним. Укладываясь спать, я заглянула в синий пакет. С розой все было нормально.

— Как съездила, дочка? — спросил папа.

— Все хорошо, — ответила я. — Кстати, ты не знаешь, чьи это стихи? — И я прочитала ему строчки из книжки, более чем уверенная, что он не ответит.

— Симонов и Ахмадулина, — без запинки выпалил мой папа-физик. — А что?