Смотри, я падаю

На часах уже четыре, в подмышках скопился дурно пахнущий пот, за соседним столиком лениво беседуют испанцы, потягивая рановато заказанный джин с тоником. Они даже не жестикулируют, как обычно, предоставляя эту функцию мимике лица.

Он не спускает глаз с лобби отеля. В четверть пятого он видит, как родители Гордона Шелли подходят к стойке ресепшен и о чем-то спрашивают молодую девушку. Она придвигает к ним карту, обводит на ней что-то кружочком, и пара, похоже, благодарит.

Тим допивает последний глоток своей колы лайт, встает и пересекает им путь, как только они выходят из вертящейся двери отеля, доставая из кармана фальшивое удостоверение прессы, которое он откопал дома в тайнике.

– Мистер Шелли, миссис Шелли.

Он пытается придать своему голосу оттенок искреннего интереса, не быть навязчивым, стать, скорее, тем, кто может оказать им услугу, будто бы он и есть тот самый друг, который им так нужен в этот момент. Пара, одетая в ту же одежду, что и по телевизору, придерживает шаг, видит удостоверение и, похоже, хочет повернуть назад.

– Just a few quick questions, please? I’m from Mallorca News, a local paper[80].

Не существует такой газеты Mallorca News.

Он пытается выговаривать английские слова как можно правильнее, выстроить таким способом мост доверия, показывая отличное владение их языком и приправляя его, как специями, мягкими скандинавскими дифтонгами. Это срабатывает. Супружеская пара останавливается, замечает, что он тут один, единственный журналист, да еще и без камеры. Они ждут его.

– Эрик Грендаль, – представляется он, они принимают его протянутую руку, сначала она, ее рукопожатие твердое, тонкие пальцы холодные, она говорит: «Мэри Шелли». Рукопожатие мужа такое же крепкое: «Стюарт».

Затем Стюарт делает шаг в сторону, его худые щеки попадают в полутень, зеленые глаза темнеют и становятся непроницаемо черными, и он спрашивает таким же глубоким голосом, как и его глаза: «Что ты хочешь знать?»

– Я бы хотел узнать немного о жизни Гордона здесь. Все остальное у меня есть из других источников. Чем занимался ваш сын? Кем он был здесь, на Мальорке?

Jake.

With the big snake.

Вот кем был ваш сын. Но вы об этом не знаете.

Мешки под глазами, «это происходит не с нами, такого не может быть», вот что говорят их взгляды.

– Невыносимая жара, – говорит Мэри Шелли.

– Настоящее пекло, – вторит ей Тим. – Можно подумать, что это редкость. Но на самом деле это нормально для августа.

– Он работал в нескольких отелях, – говорит Стюарт Шелли. – Занимался отношениями с постояльцами.

– А в каких отелях? – спрашивает Тим.

– We wouldn’t know which hotels, would we, Stu? Gordie never told us any specifics about his life here[81].

Зной охватывает Тима еще жестче, как кулак дьявола, который хочет выжать из него весь воздух, задушить его.

– Он долго жил на Мальорке?

– Пару лет.

– Вы знали о его отношениях с Наташей?

– No, no. But the ladies always liked him[82], – говорит мать Гордона Шелли.

– Может быть, даже слишком, – говорит его отец.

– Такого красивого мальчика больше не существовало.

– We should go now[83].

– Yes, leave us alone, please[84].

Подождите, – хотелось сказать Тиму, – мне нужно еще спросить. Но они ничего не знают о жизни своего сына.

Они отходят от него, и ему не хочется идти за ними под аркаду. Вместо этого он смотрит, как они проходят сквозь тени колонн, следит глазами за их фигурами, пока они не сворачивают за угол по пути в город.

Бутик находится в двухстах метрах от отеля «Саратога», несколько канав и мощенных булыжником улиц. Пройти через узкие переулки мимо домов из известняка, маленьких кафешек, где туристы пытаются отдышаться за кружкой холодного пива. В больших витринах бутика видны тонкие черные платья и обувь на тонких высоких каблуках. Женщина, у которой Наташа покупала одежду и с которой немного поболтала, стоит за прилавком, обтянутым черной кожей. Кардридер выглядит голодным. Когда Тим входит в бутик, раздается звон колокольчика, и женщина поворачивает к нему бледное лицо. Похоже, она сразу поняла, что он не покупатель, и отпрянула назад. Потом она встряхивает светлыми волосами, задирает нос и начинает демонстративно перебирать платья на стойке.

– Ты ее знаешь, – говорит Тим. – Наташу Кант. Говорят, она исчезла. Она ведь твоя подруга, правда?

Женщина отходит от вешалки, узкие лопатки движутся под кремовой блузкой, она чуть покачивается на своих высоких каблуках, поправляет по пути джинсы, лежащие на столе возле примерочной, которая до половины закрыта черной бархатной занавеской.

– Я пытаюсь ее найти, – говорит он. – Многие ли этим занимаются, как ты думаешь? Полиция? Я бы на твоем месте не особенно в это верил.

Она оборачивается. Смотрит на него, наверняка пошлет его по всем известному адресу и велит не возвращаться. Но он не отводит глаза. Держит ее своим взглядом, упорно, как в жестком захвате. «Твоя подруга пропала, что ты собираешься делать?»

– Кто ты? – спрашивает она, и акцент у нее восточноевропейский, певучесть выдает ее польское происхождение, да, она наверняка тоже полька.