Смотри, я падаю

Хуан Педро Салгадо с открытым ртом выдвигает ящик, достает какую-то бумагу и двигает через письменный стол.

У Тима дрожит рука. Он пытается спрятать ее под столом, не хочет, чтобы Салгадо видел, насколько он потрясен, сжимает кулак, чувствует, как исчезает дрожь, концентрирует взгляд на ноздрях Салгадо, на волосках, которые похожи на водоросли, пытается контролировать выражение своего лица, чтобы не выглядеть удивленным или шокированным, а только спокойным, сдержанным.

Единственная мысль стучит в висках.

Человек, который хочет очиститься от подозрений, не совершает самоубийства.

Он видит перед собой Петера Канта, висящего посиневшей головой в простыне, которую он привязал к решетке камеры, под ним лужа мочи, каловые испражнения воняют в брюках. Красные глаза того, кто сдался.

Тим смотрит на бумагу.

Почерк дерганый.

Синие чернила. Он понимает, что это за бумажка, но слова расплываются у него перед глазами.

– Читай, – говорит Салгадо.

– Что читать?

– Это его предсмертная записка. Копия. Мы нашли ее в его камере. Я не могу, как ты, будучи опытным полицейским, прекрасно понимаешь, рассказывать детали. Но прочти письмо.

Тим читает. Одна-единственная фраза.

Я признаюсь в тех преступлениях, в которых меня обвиняют.

Тим поднимает глаза на Салгадо.

– Этим закрывается дело о расследовании убийства Гордона Шелли, в том, что касается полиции, – говорит он. – Но было бы хорошо, если бы мы узнали все, что он тебе сказал, когда ты его видел. Как видишь, письмо не слишком ясное. Что он сказал? Признался он в деталях?

– Я не могу рассказать, что он мне сказал, – говорит Тим.

– Ты не обязан сохранять конфиденциальность. И он мертв. Мертвый убийца. Мертвым нет дела до данных слов.

– И тем не менее, увы.

– Были ли у Канта какие-то теории? – спрашивает Салгадо, трогает затылок, не очень связно ругается насчет того, что от гребли на каноэ болят мышцы.

– Теории о чем?

– Об убийстве.

Какие у него могли быть теории об убийстве, если он сам его совершил, – хочется сказать Тиму.

– А Наташа? Вы ее по-прежнему ищете? – задает он совсем другой вопрос. – Ее ведь так и нет.

– Естественно. Но он точно сам ее убил и закопал где-нибудь. Он что-то про нее говорил?

– Что он любил ее.

– Рано или поздно мы ее найдем, – говорит Салгадо.

И через несколько секунд: «Рано или поздно мы всех находим».

Он пытается меня спровоцировать, но я не должен поддаваться на его провокации.

– Будем надеяться, – говорит Тим. – Что-нибудь новое о моей дочери?

– То, что я сказал тогда на открытии, остается в силе. Делом занимаются мои лучшие оперы. Но все затихло. Пока не появится что-нибудь новое, мы ничего не можем сделать. А у тебя? Новости?

– У меня было много работы в бюро Хайдеггера.

Хуан Педро Салгадо встает, поворачивается к Тиму спиной, подходит к окну, достает из кармана синий пакет «Фортуны», вытряхивает сигарету, закуривает и выдыхает облачко дыма.

– У детей летние каникулы, – говорит он. – Мы будем ночью ловить осьминогов. С фонариками. Говорят, это майоркинцы изобрели такой способ ловли.

– А я думал, что вьетнамцы.

– Нет-нет, это мы.

Салгадо снова замолкает.

Он так тяжело дышит, что пиджак опускается и поднимается в такт дыханию, а ворот рубашки прижимает его черные кудри на затылке.

Салгадо говорит что-то еще, про то, как он ребенком нырнул за лангустом, а Тим быстро достает из кармана мобильник и фотографирует письмо Петера Канта, написанное перед самоубийством.

– Мы тут с тобой закругляемся, – говорит Салгадо и оборачивается. – О чем бы этот проклятый немецкий убийца тебя ни просил, ты с этим заканчиваешь, прямо сейчас.

Звук открываемой бутылки пива, ветерок перемешивает содержимое пепельницы, машина тормозит, крик ребенка, которого утешает усталый женский голос. Шумы и табачный дым доносятся внутрь от столиков на тротуаре. Тим заказывает двойной кофе кортадо, знает, что он разгонит остатки снотворного. И всего через минуту южноамериканский официант ставит перед ним дымящуюся чашку эспрессо и начинает добавлять горячее молоко, пока Тим не поднимает руку – хватит. Он выпивает все содержимое двумя большими глотками. Пытается слиться со стенами, не хочет, чтобы его заметили полицейские, сидящие за столом в Café del Parque. Такое впечатление, что они вылупились сами из себя, настолько они далеки от всего, чему их когда-то учили о праве и законе. Похоже, что они считают людей только средством для достижения собственных целей. Они больше не знают, кто это, все эти люди, которые пытаются улизнуть от них, спрятаться, чтобы продолжать заниматься тем же, что делали и раньше. Просто потому, что не могут делать ничего другого. Потому что в том контексте, в котором они живут и связаны по рукам и ногам, от них именно это и требуется. А с другой стороны, человек все равно один-одинешенек и хочет денег.

Он достает мобильник. Открывает мейлы.