Смотри на арлекинов!

III. Напечатано сначала «четырнадцать», но умело стерто и заменено правильным «двенадцать», что явственно видно во втором (под копирку) экземпляре, который я обнаружил приколотым к бювару в моем кабинете – «просто на всякий случай». Нетти была бы совершенно не способна произвести столь чистый типоскрипт, особенно на машинке с «новой орфографией», которой пользовалась ее подруга.

IV. Выражение «дуровский зверек», обозначающее зверушку, обученную знаменитым русским клоуном Дуровым, представляет собой отсылку, менее привычную для моей жены, чем для особы старшего поколения, к которому принадлежала ее подруга.

V. Презрительная транслитерация названия «Quirn».

VI. Ошибка в слове «train» показательна. Французский язык Аннетт был превосходен. Французский Нинетт (как и ее английский) представлял собою насмешку.

VII. Моя жена, выросшая в среде российских мракобесов, отнюдь не являла образчика расовой терпимости; но она никогда не прибегла бы к пошлой антисемитской фразеологии, типичной для натуры и воспитания ее подруги.

VIII. Вплетение этих «чудных старых церквей» – расхожая пошлость из ассортимента советского патриотизма.

IX. На самом деле моя жена не упускала ни единого случая, чтобы расстроить своих родителей.

X. Я мог бы что-то предпринять на сей счет, если бы знал, чье это было желание. Чтобы досадить родителям, – странная, но постоянная ее потребность, – Аннетт никогда не ходила в церковь, даже на Пасху. Что же до миссис Ленгли, ее девизом было набожное приличие; она крестилась всякий раз, что американский Юпитер раздирал черные тучи.

XI. «Неврастения», подумать только!

XII. Полностью новый персонаж – эта матушка. Миф? Чей-то розыгрыш? Я обратился за разъяснениями к Бриджет; она сказала, что такой особы там не было (настоящая миссис Тодд давным-давно померла), и посоветовала мне «бросить это дело» с раздраженной резкостью человека, отвергающего предмет разговора, порожденный бредом собеседника. Я готов согласиться с тем, что мои воспоминания о сцене, разыгравшейся у нее на квартире, подпорчены состоянием, в котором я тогда находился, но все же эта «святая матушка» остается полной загадкой.

XIII. En Anglais dans le texte[95].

XIV. Московской девушке было в ту пору под сорок.

XV. En Anglais dans le texte.

XVI. Этого я сделать и не подумал, пока не истек срок найма, что произошло 1 августа 1946 года.

XVII. Воздержимся от окончательного комментария.

Прощайте, Нетти и Нелли. Прощайте, Аннетт и Нинетт.

Прощай, Нонна Анна.

Часть четвертая

1

Курс вождения этого «Каракала» (как я любовно прозвал мою новую белую двухместку) имел и смешные и драматические стороны, но после двух провалов на экзамене и нескольких мелких починок я наконец оказался физически и юридически годным к долгой дороге, охватившей запад страны. Я пережил, правда, мгновение острого горя, когда далекие горы впервые утратили вдруг всякое сходство с сиреневыми облаками, и мне вспомнилось, как мы с Ирис ездили на Ривьеру в нашем старом «Икаре». Если она и позволяла мне временами браться за руль, то единственно смеха ради, она была такая затейница. С какими рыданиями я теперь вспоминал тот раз, что я ухитрился сшибить велосипед почтальона, оставленный прислоненным к розоватой стене при въезде в Карнаво, и как моя Ирис в прекрасном веселье складывалась пополам, пока он катил перед нами!

Остаток лета я провел, исследуя невероятно лирические штаты Скалистых гор, пьянея от дуновений Восточной России в полынной зоне и от запахов Русского Севера, столь верно воспроизводимых болотцами, что лежат над границей бора, по краю небес, струящихся от снегов к орхидеям. И что же – и всё? Какой таинственный гон заставлял меня, как мальчишку, промачивать ноги, пыхтеть, влезая по склонам, заглядывать в лицо каждому одуванчику, вскидываться от каждой цветастой козявки, скользнувшей по самому краю моего поля зрения? Откуда это сонное чувство, что я пришел с пустыми руками – без чего? Без ружья? Без волшебной палочки? Я не решался углубляться в него, дабы не разбередить рваный рубец под тоненькой плевой моей личности.

Пропустив целый учебный год в своего рода преждевременном «научном отпуске», отчего попечители Квирна лишились слов, я зазимовал в Аризоне, где попытался написать «Невидимость сна» – книгу, во многом подобную той, что читатель держит в руках. Конечно, я к ней не был готов и, возможно также, перемудрил с невыразимыми оттенками чувств; как бы там ни было, я задавил ее слишком многими наслоениями смыслов, как, бывает, русская баба заспит в чадной избе младенца, впав в тяжкое забытье после сметанного ею стога или побоев пьяного мужа.