Смотри: прилетели ласточки

Делу о пропаже Костиной жены все-таки дали ход, следователь приезжал из района, шастал-вынюхивал по домам, дядю Васю таскал на допрос по поводу огнестрельного ранения, фельдшера. С фельдшера какой спрос? Он-то как раз в милицию вовремя настучал, а дядя Вася твердил одно: «В волка я стрелял, в волка!». А с Костей толковать и вовсе не было резона. Хотя разрабатывалась такая версия, что Костя из ревности жену пришил и на этой почве умом тронулся. А может, и насупротив: сперва допился до чертиков, а после жену пришил. Но где же тогда останки и следы злодеяния?

13

Немало утекло дней, прежде чем кузница сызнова ожила в Хаапасуо. Из больницы Костя вышел совсем другой человек. Нелюдим, молчалив, спиртного на дух не выносил, с мужиками не балагурил. А только знай себе железо ковал, будто несчастье свое в силу переводил.

В июне туманы потянуло с болот, с самых глухих волчьих троп. Заметили люди, что частенько хаживал Костя в лес – с корзиной, якобы по ягоды. Да какие же ягоды в июне? Уходил под вечер, а когда возвращался, никто не знал. Иногда и вовсе дома не ночевал, а спал у себя в кузнице. И вот поползли по поселку слухи, что Костя-де Катерину из ревности удавил и в болото кинул, а теперь совесть его замучила, к месту преступления тянет.

Вызвался фельдшер за Костиными прогулками проследить, вроде как с научной целью: исследовать течение болезни в период ремиссии. Камуфляж взял взаймы у дяди Васи, противомоскитную сетку: комарью-то на болоте самая сыть, – и вот в пятницу с вечера засел в кустах возле кузницы. Повезло с первого разу: только рабочие со смены поперлись домой, Костя вроде бы тоже с ними, но корзину зачем-то прихватил, и так это сторонкой, сторонкой – и прямиком на болото. А фельдшер за ним – кустами, пригнувшись для маскировки. Костя широко шагает, уверенно, а фельдшер-то росточком не вышел, запыхался, руки-ноги в кровь исцарапал.

Ну, с горем пополам добрались до болота, наблюдатель за кочкой засел и вот лицезрит: достал Костя из корзины ломти хлеба, тут же быстренько маргарином их намазал и разложил на платочке, там, где посуше. Но сам есть не стал, а принялся расхаживать взад-вперед, будто поджидая кого, хотя из-за кочки-то плохо было видать. У фельдшера уже руки-ноги затекли без движения, а Костя все расхаживал-поджидал, вглядывался еще вдаль, не идет ли кто. Так ведь и не дождался. Вздохнул горько, от души, и вдруг громко произнес: «Если ты меня счас видишь – покажись, я не испугаюсь».

Фельдшера от страха аж в землю вдавило, мордой в самую грязь. Лежит и думает: «Может, и впрямь лучше показаться? Если он до ночи тут собрался торчать, что же, и мне в болоте лежать придется? А с утра прием…» Только выдернулся из-за кочки фельдшер, Костин силуэт увидал: черный, страшный, – так сразу и назад утек. Кузнец лапищей своей хватит – сразу и дух вон! Главное, спроса-то никакого: сам ведь фельдшер-то диагноз ему на всю жизнь приписал. Ну, слава богу, вскоре домой Костя потащился, грустный.

С самого утра фельдшер следователю в Калевалу названивал: я стал свидетелем такого случая… К концу рабочего дня следователь прикатил в Хаапасуо и Костю прямо из кузни на допрос выдернул. С полчаса еще промурыжил на жестком стуле, пока сам бумажки перебирал и карандаш грыз, наконец рявкнул строго:

– Будешь говорить, кой черт тебя на болото носит? Не ягодная нынче пора.

Костя ответил просто, с незлой улыбкой:

– Так это… красиво там.

– Что еще за херня? Может, мне в протокол вписать: «Кузнец Коргуев посещал болото, поскольку там красиво».

– Я сам прежде не замечал. Ну, болото, оно болото и есть: грязь да кочки. А нынче важно мне, че там тишина стоит. И людей нету.

– Чем же люди тебе мешают? Или в глаза смотреть совестно? – следователь пытался вытянуть ниточку злодеяния.

– Люди, гришь… Вот наш комбинат работает вроде ради людей. А люди, получается, живут ради комбината. Как будто ничего другого и нет на свете. Я думаю, ошибочно это, потому все кругом и несчастны. А на болото выйдешь – там… там тихая правда застыла.

– Чего-о?

Костя просто не знал слов, каковыми можно рассказать чудо жизни в каждой травинке и вызревающую в каждой ягодке смерть. Но острая тоска, свертевшая его после того, как он выставил Катерину, нежданно вылезла охотой подглядеть ее тайный мир. Костя представлял, как дрожат ее ноздри, вдыхая вольный воздух, и проникался счастьем – оттого, насколько счастлива бывала она. Костя знал, что сам-то он уже никогда не обретет никакого счастья – без Катерины, а так и будет мыкаться изо дня в день, мучимый желанием хоть разик еще поглядеть на нее, узнать, что она продолжает жить в недостижимой близи, завороженная духом болот.