Смотрящие вперед

Я кивнул головой. Я был счастлив. И всё же... Как зубная боль, тревожила меня мысль, что Мальшет забыл нас. Лизу он явно принимал за мальчишку, а ведь светила луна. Меня ещё помнил — назвал же он меня Янькой, как тогда, а Лизу совсем забыл. Я знал, что сестре сейчас очень горько. Для неё было бы унизительным, если бы я стал напоминать ему о ней. Вот почему я не разъяснил Мальшету его ошибку.

— Да ты не расстраивайся, — успокаивал Филипп лётчика, — составят завтра акт: авария по вине материальной части. Верно, дефект был в моторе. И чего ты так растерялся, дружище? Наверное, можно было сохранить самолёт? Ну, как говорится, бог с ним. Хорошо, сами-то целы. Хоть с изрядным плюхом, но сели.

Лётчик несколько раз глубоко вздохнул всей грудью, наслаждаясь ощущением здоровья и жизни, и ничего не ответил. Замолчал и Филипп. Луна поднялась выше...

Как чётко проступили холмы на горизонте, ажурный шар на крыше метеостанции, серебряная дорожка на тёмном притихшем море, освещаемый буй на оконечности рифа. Вдали мигал новый маяк, обычно не видный отсюда, — хорошая сегодня была видимость.

— Так и знал, что сегодня будет неприятность, — нервно бросил на ходу Глеб, — с самого начала рейса был в напряжённом состоянии. А тут тебе ещё понадобился этот метеоролог...

— Как же знал? — переспросил Мальшет.

— Пьяным себя во сне видел.

— Ну, это уж, брат, чепуха!

— Иногда сбывается. Если отчислят, просто не переживу. У меня ведь это вторая авария.

— Не отчислят. Папаша твой всегда сумеет нажать где надо, — резко возразил Филипп. — Ты лучше сам поразмысли, отчего попадаешь во вторую аварию, и сделай соответствующие выводы.

— Выводы? Какие? — почти крикнул Глеб. — Я лётчик по призванию. Мне было десять лет, когда я уже видел себя за штурвалом самолёта. Мечтал стать Героем Советского Союза. Конечно, был глуп тогда, не в звании дело. Мне просто отчаянно не везёт. Разве моя вина, что мотор сдал?. Это с любым лётчиком может быть. А насчёт папаши ты, Филипп, напрасно. Ему позвонить ничего не стоит, он ради килограмма паюсной икры звонил, но ради меня он пальцем не шевельнёт. Да и я не приму от него помощи. Всему, чего я добьюсь в жизни, мне хотелось быть обязанным только самому себе. Но это неважно... — Он словно всхлипнул и продолжал с нарастающей горячностью: — Так всё произошло неожиданно. Я допустил левый крен и спокойно исправил его, насвистывая, как вдруг почувствовал запах горелой резины. Этот запах... Сколько времени преследовал он меня после той тяжёлой аварии, в какую я попал в позапрошлом году. Впрочем, это неважно... И сразу толчки самолёта стали реже. Ты заорал: мотор! И дальше я ничего не помню... как в тот раз. Очнулся уже на земле, когда целый и невредимый вышел из кабины. И всё же я посадил самолёт. Пусть с плюхом, но посадил. Это уже автоматизм действия. Ценнейшее качество лётчика, дающееся упорной тренировкой.

Ты думаешь, я испугался... Нет, я не трус! Страха за жизнь, как такового, я никогда не испытывал. Но вечная боязнь снизить средний балл группы — это когда учился, — боязнь плохого выполнения полёта, боязнь отчисления по лётному несоответствию. И мучительный страх аварии... О, не в смысле личного риска, ты пойми меня, а то, что я не сумею быть на высоте положения. С тех пор как я стал пилотом, ни минуты покоя. По ночам дурные сны. Снам стал придавать значение после той аварии. Тогда я тоже замертво вцепился в штурвал и потом ничего не помнил. Штурман мой сильно разбился, а я остался цел и невредим, как сейчас. Даже в этом мне не везёт.

— Личный фактор... так у вас, кажется, говорят, — задумчиво протянул Мальшет, — не можешь отказаться от лётного дела?

— Не могу, нет мне без него жизни. Тогда уж лучше уйти совсем...

Последние слова Глеб прошептал едва слышно. Шагая между лётчиком и сестрой, я с замиранием вслушивался в его слова. Я видел, что он весь дрожит от невероятного возбуждения, его буквально корчило. «Вот как можно любить своё призвание, ведь оно для него дороже жизни», — подумал я и тоже начал почему-то дрожать.

Лиза внимательно вглядывалась в лётчика, он вряд ли даже замечал, что мы идём рядом. Теперь он впал в угрюмую задумчивость.