Смотрящий по неволе

Стоила ли чумная виршевская поляна таких жертв? Три верных дружка полегли в борьбе за сраный комбинат. И эту боль не унять ни временем, ни водкой. Обычная для матушки России история. Но Шрам с детства отучал себя прощать виноватых. И в душе Сергея Шрамова гудел черный набат.

Миновав буфет, Шрам оказался на заднике сцены сначала в водопаде кулис, потом среди ниспадающих из далекого высока бархатных занавесок. За желтыми розами никто не видел его лица, а он смотрел на сцену и не стеснялся катящейся по щеке скупой слезы.

Алина пела в микрофон без фонограммы, обнимая янтарную гитару нежно, будто грудного ребенка. И полный людей зал зачарованно внимал.

Славное море – священный Байкал,
Славный корабль – омулевая бочка,
Эй, баргузин, пошевеливай вал:
Плыть молодцу недалечко.

Долго я тяжкие цепи носил,
Долго скитался в горах Акатуя,
Старый товарищ бежать подсобил,
Ожил я, волю почуя, – пела сладкоголосая Алина.

Шилка и Нерчинск не страшны теперь.
Горная стража меня не поймала
В дебрях не тронул прожорливый зверь,
Пуля стрелка миновала.

Ночью я шел и средь белого дня,
Вкруг городов озирался я зорко,
Хлебом кормили крестьянки меня,
Парни снабжали махоркой, – пела Алина и смотрела в зал глазами – карельскими озерами.

Славное море – священный Байкал,
Славный мой парус – кафтан дыроватый,
Эй, баргузин, пошевеливай вал.
Слышатся грома раскаты...

– прекратила петь девушка сбывшейся Шрамовой мечты Алина, и зал еще какое-то мгновение не мог очнуться от наваждения. Но вот грянули пушечные аплодисменты, но вот вихляюще вышел подтоптанный конферансье и объявил, что:

– А сейчас выступает...

И гулко по сцене загремели концертные туфли, и шеренга мюзикхолловских краль пошла выбрасывать шеренгу зачулоченных мускулистых ног в отвязанном бешенном канкане.

Никто уже не следил, как Алина покидает сцену, прижимая гитару, будто нищенка ребенка. И здесь, в душных складках ниспадающих от потолка тряпок певицу встретил Сергей Шрамов, прячущий лицо за букетом чайных роз.

– Миша? – обрадовалась Алина, но Сергей опустил цветы, как веник, давая себя узнать, – Сережа? – удивилась Алина и смертельно побледнела.

Сергей протянул букет, но раньше, чем Алина нерешительно приняла цветы, Шрамов полуразжал руку. И розы осыпались, как подкошенные, на грубые бурые доски задника сцены. А в руке Сережки Шрамова остался нож-выкидуха.

И этот нож с размаху Шрам всадил Алине в сердце. Она даже не пикнула. Если бы остались живы его корешки, осталась бы жива и эта продажная девка. А так – око за око!

Вытерев выкидуху об платье распростершейся среди чайных роз мертвой девушки, Шрам пошел прочь на служебный выход. Не оглядываясь и не сожалея о содеянном. Желтые розы – эмблема разлуки.

Эпилог

А пока я папироску положу за козырек.

Облака на волю мысли увезут.

До звонка еще так долго, паренек...

И рукав смахнет соленую слезу.

Еще не было даже предварительного допроса, зато вертухайские рожи прям таки светились должностным рвением, типа важную цацу душим. Еще не была названа громкая статья, или букет статей, по которым задержан обвиняемый, зато уже были отщелканы фотографии в анфас и профиль, и сняты отпечатки пальцев. И какой-то подлянистый лейтенант заныкал часы «Ситизен» и не внес в опись изъятого. А это лишнее доказательство, что спалился Серега, как птица Феникс.

После пальчиков лепить горбатого теряло смысл. Шрамов сидел в камере Виршевского изолятора временного содержания под собственными паспортными данными, именно как Шрамов Сергей Владимирович соответствующего года рождения. Сидел один одинешенек и маялся тоской. Как погибли его верные друзья, пусть плачут тюремные стены, а он еще успеет потужить, погоревать и показниться. Много однообразных лет впереди у Шрама на то, чтобы раскладывать произошедшее по полочкам – где он был прав, а где виноват. Другая боль сейчас мытарила Серегу.

Он по уговору заслал два лимона зелени казавшемуся хозяином своего слова гереушнику, а хмырь, выходит, денежки взял и пальцем не пошевелил. А иначе почему свинтили непорочного Шрама, только он сошел с электрички в Виршах?