Смотрим кино, понимаем жизнь: 19 социологических очерков

Почему изначально обреченная, как казалось вначале, коммуникация все-таки разворачивается в полной мере? Да, в каждом представленном обосновании содержался какой-то чисто логический элемент. Но он не был ключевым, и как таковые сугубо логические аргументы в этой ситуации практически не работают. Они выполняют лишь вспомогательную роль, становятся своего рода довеском или упаковкой, поводом зацепиться за что-то и продолжить обсуждение. Да, нож не уникален, да, бьют ножом обычно не сверху, а снизу. Порою эти суждения выглядят не слишком убедительно – как и затеянный групповой эксперимент со стариком-свидетелем, идущим к двери, чтобы разглядеть убегающего убийцу. Этот эксперимент тоже ничего не дает с точки зрения формального доказательства, но он организован физиком, чтобы, во-первых, растянуть время коммуникации, задержать всех вместе подольше и зародить сомнения, а во-вторых, вовлечь всех в единое коллективное действо, т. е. сделать еще один небольшой шаг к общему сплочению.

Коммуникация между собравшимися людьми начинается не в силу доказательности высказанных позиций. Она развивается в сильной степени благодаря образности мышления рассказчиков и игре воображения слушателей, их способности встать на место рассказчика. В такой коммуникации воздействие через образы (спившийся физик, сын еврейского ссыльного, проигравший все деньги сантехник, бьющий своего сына таксист) оказывается сильнее и убедительнее, нежели все формальные доказательства.

Но главное – контакт устанавливается в результате личных инвестиций в коммуникацию. Для того чтобы тебя слушали, нужно показать, что ты «выстрадал» свое право говорить, и это право, кстати, получают не все. Личное страдание дает тебе право высказываться и вызывает ответное доверие. Тебя начинают слушать, несмотря на возможную логическую бессвязность рассказа. Контакт устанавливается через сопереживание и сочувствие – сострадание к павшему, потерянному, претерпевшему.

Так, Физик (Маковецкий) рассказывает историю практически полного личного падения и столь же совершенного возрождения – человеческого и профессионального. Оказывается, в совершенно определенной со всех концов ситуации достаточно одного слабого звена, чтобы радикально ее перевернуть. Например, чтобы всего один человек проявил жалость и сочувствие, чтобы ты не сдох под забором. И можно в итоге оправдать уже почти осужденного человека, обнаружив всего лишь одно слабое звено в цепи доказательств – неуникальность орудия убийства. И физик не просто рассказывает свою поучительную историю, он демонстрирует действенность подобной логики, у всех на глазах реально переворачивая ситуацию в ходе обсуждения присяжных, которое начинает катиться от вердикта «Виновен» к противоположному вердикту.

Метростроевец (Петренко) заслуживает сочувствия хотя бы потому, что убог (и, следовательно, свят). Его выступления заранее оправданны, ибо он служит олицетворением «народа». И он как бы говорит нам: с нами, убогими и неразумными, нельзя поступать жестоко, даже если это предписывает закон. Нужно человеческое снисхождение.

У Таксиста (Гармаш) вся его сила и агрессия разбивается об улыбку ребенка, собственного полузабитого сына, которого он едва не довел до петли. И он, взрослый и уверенный в себе человек, теряет опору, не знает, что делать, оказывается беспомощным. В итоге сострадание к своему сыну переносится на чужого мальчика, в искреннем желании, чтобы несправедливость не повторилась вновь.

Комедиант (Ефремов) сбрасывает привычную и надоевшую маску и заявляет, что он больше не желает быть клоуном. Он протестует против навязанного амплуа, против смеха, прикрывающего людской страх и нежелание смотреть правде в глаза.

Телевизионщик (Стоянов) – «жалкая, ничтожная личность», маменькин сынок, не имеет своей истории, но зато переживает историю, выдуманную за него другим, и переживает ее глубоко, как свою собственную. А пережив искренний страх, он проявляет какое-то подобие человеческого достоинства.

Кавказец-хирург (Газаров) – исполняет танец оскорбленных национальных чувств, демонстрируя при этом виртуозное владение ножом. Здесь выплескиваются накопленные обиды маргинала, который всего добивался своим непосильным трудом, в итоге стал отличным хирургом и основал собственную клинику, но так и не может чисто говорить по-русски и по-прежнему воспринимается другими как «лицо кавказской национальности» («я не чурка, я хирург»).

Гафт в роли Еврея вообще не должен ничего говорить, его право выстрадано всем народом («евреев наполовину не бывает»). Он и выглядит в кадре как страдалец по определению. При каждом повороте сюжета он лишь печально улыбается, как бы напоминая нам о многовековой истории своего народа. И когда в очередной раз он произносит одну и ту же фразу «очень интересно», она, по сути, означает «как ужасно».