Смотритель

Нет, Болд не видел. Он читал анонсы новой книги мистера Популярного Сантимента [50], однако не связывал её с барчестерской богадельней и совершенно о ней не думал.

— Это прямая атака на систему в целом, — продолжал Тауэрс. — Сокрушительный удар по Рочестеру, Барчестеру, Даличу, больнице Святого Креста и прочим рассадникам воровства [51]. Сразу видно, что Сантимент побывал в Барчестере и всё там разузнал; я даже думал, он слышал эту историю от вас. Написано замечательно; впрочем, первые выпуски у него всегда хороши.

Болд объявил, что ничего не рассказывал мистеру Сантименту и очень сожалеет, что дело получило такую огласку.

— Поздно заливать пожар, — сказал Тауэрс. — Здание прогнило и должно быть снесено. Я бы сказал даже, чем раньше, тем лучше. Собственно, я рассчитывал, что дело принесёт вам определённую известность.

Слова эти были для Болда горше полыни. Он отравил своему другу-смотрителю остаток дней, а затем бросил дело, как раз когда оно начало приносить плоды. Надо же было всё, всё сделать не так! Причинить непоправимый вред и отступиться, когда ожидаемая польза почти в руках! Как упоительно было бы сражаться бок о бок с «Юпитером» и двумя популярнейшими авторами эпохи! Вступить в тот самый мир, которым он грезил! Кто знает, что ждало его на этом пути — какие лестные знакомства и общественное признание, какие афинские пиры, щедро приправленные аттической солью?

Впрочем, что толку в пустых мечтах? Он обещал, что отзовёт иск, и даже если бы мог пренебречь обещанием, поворачивать назад было поздно. В эту самую минуту он сидел в гостиной Тауэрса, куда пришёл, чтобы положить конец выступлениям «Юпитера», и как ни тягостна была ему взятая на себя задача, следовало изложить просьбу.

— Я не мог продолжать дело, — сказал он, — поскольку обнаружил, что был неправ.

Том Тауэрс пожал плечами. Как может успешливый человек быть неправ?

— В таком случае, конечно, вы должны его оставить.

— И я пришёл просить, чтобы вы тоже его оставили, — сказал Болд.

— Просить меня, — повторил Тауэрс. Его спокойная улыбка и выражение лёгкого изумления долженствовали означать, что он, Том Тауэрс, последний, кто может иметь касательство к подобным вопросам.

— Да, — сказал Болд, почти дрожа от нерешительности. — «Юпитер», как вы знаете, принял в деле чрезвычайно живое участие. Мистера Хардинга больно ранило то, что там писали. Я хочу объяснить вам, что его самого упрекнуть не в чем, и надеюсь, что после этого новых статей не будет.

С каким бесстрастием Том Тауэрс слушал это невинное предложение! Обратись Джон Болд к дверным косякам горы Олимп, те бы выказали ровно столько же сочувствия или несогласия. Какая похвальная выдержка! Какая сверхчеловеческая сдержанность!

— Дорогой мой, — сказал он, когда Болд закончил, — я и впрямь не могу отвечать за «Юпитер».

— Но если вы поймёте, что статьи несправедливы, вы можете положить им конец. Все знают, что это в ваших силах.

— «Все» чрезвычайно добры, но, как правило, заблуждаются.

— Бросьте, Тауэрс, — сказал Болд, собираясь с духом и напоминая себе, что ради Элинор должен твёрдо стоять на своём. — Я никогда не сомневался, что вы сами пишете эти статьи, и написаны они превосходно. Вы очень меня обяжете, если в дальнейшем воздержитесь от личных упоминаний бедного мистера Хардинга.

— Мой дорогой Болд, — ответил Том Тауэрс. — Я искренне вас люблю. Мы знакомы много лет, и я ценю вашу дружбу. Не сочтите за обиду, если я объясню, что никто, связанный с публичной прессой, не вправе поддаваться стороннему давлению.

— Давлению! — воскликнул Болд. — Я не собирался на вас давить.

— А как ещё это назвать, мой дорогой? Вы полагаете, что я могу повлиять на некоторые высказывания в газете. Ваши сведения, вероятно, неверны, как значительная часть слухов на подобные темы, но, так или иначе, вы считаете, что я обладаю такой властью и просите меня ею воспользоваться — что это, если не попытка давления?

— Хорошо, если вам угодно так это назвать.

— А теперь допустим на минуту, что я обладаю такой властью и употреблю её, как вы просите — разве не ясно, что это будет злоупотребление? Некоторые люди пишут для общественной прессы; если они позволят себе писать либо не писать по личным мотивам, общественная пресса утратит всякую ценность. Сравните разные издания и увидите, что залог читательского уважения — независимость. Вы упомянули «Юпитер»; безусловно, вы должны сознавать, насколько он весом и насколько невозможно отдельному лицу, даже куда более влиятельному, чем я, направлять его по личному желанию. Только подумайте об этом, и поймёте, что я прав.

Том Тауэрс умел выражаться так, что ему невозможно было возразить, его доводы были столь убедительны, что не допускали сомнения.

— Если мы начнём принимать в расчёт личные соображения, — продолжал он, — это будет обманом публики.

Истину глаголешь, о величайший оракул середины девятнадцатого века, сентенциозный радетель за чистоту прессы — публику обманывают, когда сознательно вводят в заблуждение! Бедная публика! как часто её вводят в заблуждение! сколько лжи ей приходится читать!