Смотрю на тебя

Он помогал съёмочной группе, чем мог, и даже снялся крупным планом в нескольких эпизодах. Режиссёр сперва похвалил его «фактуру», а потом, после первого же кадра, отметил способность Антона быстро войти в образ и передать нужные эмоции, не смущаясь и даже не замечая камеры.

— Я не ощущал ни малейшей усталости, я не чувствовал своего тела, — говорил Антон. — А работа у меня была, ой нелёгкая!.. Я больше ни разу в жизни не переживал ничего подобного. Только бог, наверное, трудится вот так: легко, без устали и с радостью. В тот год я был богом…

Вместо того чтобы спать между своими сменами, как делали изнурённые матросы и юнги, он шёл на площадку и с головой уходил в другое измерение: в волшебный мир кино, творящий печальную историю двух влюблённых. Там Антон понял две вещи: он обязательно станет актёром — раз, и два — его где-то ждёт прекрасная возлюбленная.

И он вернулся в десятый класс, чтобы, закончив школу, поехать учиться в Москву.

Он смотрел на Натали со своей последней парты и боролся с тем, что называется просыпающимся мужским началом.

Ей было двадцать пять, она была замужем, и он это знал.

Она тоже влюбилась в Антона. И тоже с первого взгляда.

Но об этом он тогда только мечтал. Возможно, его мечты были небезосновательны, ведь он смотрел в глаза своей возлюбленной, а глаза это зеркало души — так его учили в школе.

Оба страдали весь учебный год, но признались в этом друг другу лишь в день, когда формально закончилось Антоново детство — на выпускном балу.

Антон пригласил Наталью Алексеевну на первый вальс. При этом ему пришлось обогнать и едва ли не оттолкнуть кривоногого плешивого физрука, уже протянувшего свою клешнеобразную руку к его хрустальной, серебряной мечте, властительнице и повелительнице дум… К его драгоценной возлюбленной, которую он стискивал в объятиях каждую ночь — а иногда, забывшись, и среди урока — и которую с тоской отпускал от себя утром, долго ещё не желая вставать с постели, вжимаясь лицом в подушки, пахнущие её нежными лёгкими духами… К его маленькой, как девочка, хрупкой Натали, которую он носил на руках у груди, грозящей иногда разорваться от ударов огромного не умещающегося в своём обиталище сердца, поражённого самым сладостным и самым болезненным недугом…

Учительница была такая миниатюрная, что Антон не знал в первый момент, как же ему следует её держать. Но благодаря Натали всё как-то устроилось.

И головокружение быстро прошло. Если бы не крепко усвоенная юнгой наука передвигаться по качающейся на волнах — порой, на штормовых волнах — палубе, он, вероятнее всего, соскользнул бы на первом же па с паркета, который ходил под ним ходуном.

На следующий танец Антон пригласил Натали, когда тот ещё не начался — он просто не отошёл от неё, чтобы больше ни у кого не оставалось шанса. Он рассказывал ей что-то по-английски о проведённых в экспедиции пятнадцати месяцах. Учительница улыбалась — по крайней мере, на одного ученика она недаром тратила свой педагогический дар — и подбадривала его короткими репликами вроде «I see…», «well…» или вопросами: «really?», «and what was happened?» — и тому подобное.

И следующий танец они танцевали вместе, и следующий.

Но разговаривать они перестали. Каждый из них окончательно понял, что чувство его взаимно — а чувства, как известно, не нуждаются в словах. Обо всём прочем говорить не было сил.

— Давайте уйдём, — сказал, наконец, Антон.

Ему показалось, что если в самое ближайшее время он не прижмёт к себе эту женщину так, как делал в своих мечтах, он погибнет, он задохнётся, подобно рыбе, выброшенной на берег.

Его хриплый голос слышала только Натали — спорящие между собой по силе грома барабаны, взнузданные и пришпоренные одноклассником и соседом Антона, Витькой, рояль под предводительством учителя пения Альберта Ивановича, бренчание четырёх гитар и пары маракасов перекрывалось только голосистой и вполне профессиональной трубой физика Баргеныча.

Таким же севшим голосом она ответила:

— Встретимся в конце набережной ближе к полуночи, а сейчас разойдёмся.

После этих слов Антон уже не чуял под ногами ни отполированного паркета актового зала, ни горбатых дощатых полов родного класса и не менее родных коридоров, ни затёртой и щербатой плитки мужского туалета. Где, между делом, он не счёл возможным для себя отказаться при салагах-одноклассниках от стакана дешёвого, как молоко, и сладкого, как чай в школьном буфете, «Крымского», принесённого кем-то весьма предусмотрительно — что им всем, таким уже взрослым, это детское шампанское, милостиво разрешённое родительским комитетом из расчёта по полбутылки на нос!..