Смотрю на тебя

Это растрогало моего любимого почти до слёз, он ничего не смог ответить, только поднял свой бокал и кивнул. Пригубив вино, и протолкнув им застрявший в горле ком, он произнёс:

— Конечно, Давид.

Когда мы поднялись после обеда, оба в едином порыве вдруг крепко обнялись. А я заплакала. Думаю, за них обоих.

* * *

«Приятность» Давидовой внешности, отмеченная мною в полумраке кулис и холла, при ярком свете оказалась умопомрачительной красотой. Это был греческий… ну, какая, в конце концов, разница, какой! — это был один из небожителей, легенды о которых я обожала читать в детстве и юности. Это был бог юмора, эрудиции, щедрости, и… печали.

Давид… Его папа… Мой папа… Везёт же мне на печальные глаза!..

Антон сказал, что сын очень похож на свою мать.

— А её мужа ты знал?

— Знал. По внешности — не придерёшься, но ростом не удался, не выше Натали.

Значит, Давид в отца… в Антона. Высокий — на полголовы выше него — стройный и такой же кудрявый и сероглазый.

— Какой у тебя сын красавец, — говорила я Антону.

— Есть, в кого, — гордо отвечал он.

— Конечно, — горячо поддерживала я и с пылом отдавалась ему, представляя помимо своей воли тело Давида, обхватывающее, вжимающееся, проникающее в моё…

* * *

Только когда мы простились в аэропорту, я поняла, что мне будет не хватать Давида.

Через несколько дней, в Москве, я в полной мере ощутила, как прочно он вошёл в нашу… — или только в мою? — жизнь.

Он звонил довольно часто. О чём мы говорили? Обо всём и ни о чём — скорее, просто, чтобы не отдалиться, не потеряться. Сначала — с отцом, потом, если я на месте — со мной. Голос спокойный, юмор всегда при нём — ничего, обнадёживающего моё женское самолюбие. Понемногу успокоилась и я.

И вдруг, ближе к зиме: «я прилетаю в Москву послезавтра».

В программе — три дня в столице, три в Питере, затем день на возвращение, и отлёт в Брюссель. Что-то по бизнесу.

Ура-а-а! — ликовала я про себя. Мне впервые было неважно, чем всё закончится — лишь бы увидеть, лишь бы прикоснуться, лишь бы вдохнуть.

Но за два дня я постаралась над собой: косметические процедуры, освежённые стрижкой и краской волосы, пара новых нарядов. Даже Антон заметил, хотя на мою внешность он реагировал только во время любовных игр, и безоговорочно принимал только одно одеяние — мою собственную кожу. Так мне казалось.

Я встречала Давида одна — у Антона выпуск спектакля, предпремьерная горячка.

Мы чмокнули друг друга в щёчку. Я не могла отделаться от ощущения нашего с ним кровного родства — то ли мать и сын, то ли сестра и брат!..

Я предложила Давиду еще по телефону выбрать место обитания: соседство с нами в моей, обжитой квартире, или — без посторонних в квартире отца, которая стала в последние годы напоминать студию. Он ответил, что ему нужно как можно меньше отвлекаться на быт, поскольку много работы. И мы решили, что с заряженным холодильником и налаженной кухней лучше обстоит дело у меня.

В аэропорту его ждала арендованная Volvo, и через полчаса мы уже были на трассе.

— Ты водишь машину? — спросил Давид.

— Нет, ты что, я боюсь! — сказала я.

— Хотя… куда вам, художникам, спешить?

— Как куда! К любимому. — И я посмотрела на него.

— Ты любишь отца?

— Разве ты не понял этого ещё там?

— Этого невозможно не понять. — Меня согрел его чуть одервеневший голос…

Три дня я работала урывками — мне хотелось предупредить все желания занятого Давида. Я готовила, пекла, накрывала столы. Даже — несмотря на строжайший запрет — стирала его бельё и сорочки. Оказывается, он обычно берёт с собой одежду из расчёта по три смены на каждые двое суток, плюс пару выходных комплектов, а затем сдаёт всё это в стирку и чистку уже дома.

— Если тебя не удовлетворит качество моих услуг, то я сдамся, — сказала я. Его удовлетворило.

Ну, ещё бы!..

Я надеялась, что в Питер мы поедем втроём. Но перед Антоном этого вопроса не стояло, и меня он буквально выпроваживал: Давиду будет не так одиноко в чужой стране, в незнакомом городе.

Я не ломалась — я боялась. Страшно боялась. И — потому, что родной сын, и — потому, что такое со мной уже было…

Двадцать лет тому назад

Однажды меня посетило искушение в виде студента-первокурсника, с которым я занималась синтаксисом русского языка в типичных… впрочем, не важно, это слишком сложно — по программе своей диссертации и параллельно его курсовой.

Он был юн, мятежен, дерзок и нервозен. Ещё он был не по годам развит: умница, с первых дней учёбы занявшийся научной работой, и физически крепкий, как зрелый мужчина.

Он почти не смотрел на меня: если не в книгу или тетрадь, то в стол рядом. Иногда, будучи несогласным в чём-то, он словно лезвием бритвы полоснув меня по лицу, устремлял свой взгляд куда-нибудь вверх и вдаль.

Меня смущал… Да что там, смущал! Меня пробирал до кишок этот мимолётный взмах ресниц, на долю секунды обнажавший чёрное дно серых глаз. В это мгновенье — когда глаза в упор — я теряла рассудок и ориентиры в пространстве.