Смотрю на тебя

Потом я взяла инициативу в свои руки — точнее, напрочь отказалась от какой-либо инициативы: я легла на спину и перестала двигаться — я стала, как мешок с песком. Я вынуждала Антона на определённые действия.

Похоже, он снова испугался — замер, склонившись надо мной, закрыл глаза и как-то удручённо замотал головой.

Я не прореагировала и тут же сама прикрыла глаза. Будь же мужчиной, подумала я.

— Хорошо! — словно в ответ на мои мысли произнёс хрипло Антон. — Я беру тебя в жёны перед богом, а не перед людьми.

Я посмотрела на него — его глаза были полны желания, а на лицо уже наползало то выражение, которое лишало меня рассудка…

Он поцеловал мою грудь — не удержавшись, видно, он больно прикусил сосок, но мне это так понравилось, что я застонала и попросила его:

— Ещё!

Он снова стал покусывать то один, то другой, а я уловила острый ток, пронизывающий меня насквозь — от двух этих кнопочек в самый низ моего нутра.

Потом он целовал живот, потом ниже, ниже. Потом осторожно раздвинул мне ноги и стал ласкать пальцами налитое кровью и жаром преддверие чрева, уже давно готового принять в себя то, что предназначено ему принимать от века.

Прежде мой возлюбленный никогда не был надо мной — только рядом или снизу. Он рычал, а я умирала, но боролась изо всех сил — мне нужно быть в сознании, когда произойдёт это.

Потом Антон приблизил свой… мой… свой нежно любимый мною орган совсем близко к воротам, ведущим в мои глубины. Коснулся их и замер. Если бы он не дал мне этой передышки в несколько секунд, я оказалась бы без сознания в самый решающий момент. Но ему, видимо, тоже требовалось перевести дух.

Он поднял взгляд от места основных событий и посмотрел мне в зрачки.

Входил он долго. Я ничего не ощущала — все мои чувства обратились в зрение. Важнее всего на свете для меня в тот миг было: что испытает Антон? Он должен испытать наслаждение, удовольствие, радость — всё то, что сделает его счастливым, а меня ещё более любимой, ещё более желанной…

Я впилась глазами в его лицо. Я ловила каждую малейшую перемену.

Вот маска страсти — почти неконтролируемые судороги мышц — это мой мужчина хочет свою женщину… Она сменяется яростью — он готов сокрушить всё и вся, что попытается ему помешать, что только встанет на пути. Даже моё невольное сопротивление, даже мою боль.

Да, любимый, да! Будь смел и решителен!

Теперь блаженство — ему хорошо во мне, он хочет уйти, но возвращается, снова… снова… значит, ему сладко внутри.

Я пока не могу сказать ничего определённого о себе — мне просто хорошо, что тебе хорошо. Ну да, внутри, словно в жаровне… но это ерунда, мой милый… лишь бы ты испытал всё, что должен испытать, всё, чего ждал, и чего не ждал…

Вот выражение нечеловеческой муки — это мне знакомо, это правильно… я это так люблю… Сейчас будет взрыв. Он этого хочет… нет, не хочет… он уже ничего не может с этим поделать…

— Почему ты плачешь, мой милый? почему? Мой милый… мой возлюбленный… мой муж… ты — мой муж… ты теперь мой муж…

Наши тела сминали головки нераспустившихся белых роз, но этого мы не замечали.

* * *

Я осталась.

Что двигало мной? Грех, не задумываясь сказала бы Инна.

«Грех — нарушение религиозно-нравственных предписаний, предосудительный поступок». Так говорит словарь.

Но я не религиозна, в церковь не хожу, поэтому своим поведением церковь оскорбить не могу. А Бога?… Можно ли оскорбить Бога?

Оскорбить можно только ущербную личность. Но Бог не из таких. Если я, конечно, правильно понимаю, что такое Бог…

Нравственно… безнравственно… а что это значит? В каждой культуре, в каждом обществе свои критерии нравственности. И у каждого человека — свои.

Предосудительно… А судьи кто?

Два человека, будучи в здравом уме и трезвой памяти, почувствовав возбуждение в присутствии друг друга, решили — по обоюдному согласию, заметим! — отдаться влечению и привести в действие дивное устройство, которое изобрёл Господь Бог в порыве своего не самого слабого творческого подъёма, и которым наделил каждую полноценную двуногую особь.

Нынешние нравственные предписания, в отличие от не столь уж давних времён и не столь дальних территорий, не позволяют делать этого в людных местах. Ладно, мы уединимся…

Так что же вы бежите вслед? Подглядываете в замочные скважины? Что вами движет — нравственные предписания?… Так блюдите их в своей жизни, а в своей мы разберёмся сами, в соответствии со своими правилами — мы же не берём на себя смелость убеждать вас в том, что мы носители истины в последней инстанции!

И как быть с вашим «не суди»? Ведь это из того самого арсенала «предписаний»? Вот если бы вы сами следовали тому, что проповедуете…

* * *

Не убежала я. Я сделала осознанный выбор: я хотела этого. Мужчина, позвавший меня, хотел того же.