Смотрю на тебя

И снова отметила какую-то торопливость и отстранённость.

— Ни пуха! — сказала я.

— К чёрту! — ответил он.

— Позвони, как доберётесь.

— Конечно.

Пришёл Вадим. Я покормила его.

— Антон уехал? — Спросил он.

— Да. — Спокойно сказала я.

Сегодня был день наших регулярных занятий.

— К занятиям приготовился?

— Приготовился. — Он неуловимо преобразился в того мятежного студента, который не терпел ни снисходительности, ни безосновательных замечаний и иногда дерзил мне — не словом, так жестом.

Я засмеялась и потрепала его по длинным вихрастым волосам.

Он вскинул на меня глаза, и я осеклась. Ничего не ушло, ничего не прошло — он по-прежнему хочет «немного моей любви», а меня по-прежнему качает от его взгляда…

Мы сели в гостиной, за журнальный стол, как обычно сидели в аудитории — я справа от него. Только с некоторых пор я садилась так, чтобы не «соприкасаться» даже «рукавами».

Всё шло по программе. Вадим несколько раз поправлял себя, переходя с «ты» на «Вы». Это забавляло меня, но я не решалась иронизировать или как-то ещё отметить это — хочешь так, пусть будет.

Когда программа была исчерпана, я сказала:

— На сегодня всё, до свидания. — Поднялась и по-домашнему потянулась. — Ой, простите, товарищи студенты! — Я сделала вид, что спохватилась.

Я пыталась разрядить официальную обстановку занятий и смахнуть повисший в воздухе ответ на вопрос «уехал ли Антон?».

Мне хотелось лёгкости — всё равно, раньше или позже произойдёт то, что должно произойти.

Мне хотелось, чтобы позже.

Почему? Безотчётное желание отдалиться в пространстве от того, которому изменяю?… Опять эти дурацкие каноны!

Да чихать я хотела на ваши правила, я сама буду решать вопросы, которые касаются только меня! — Так рассуждала я, ставя чайник на плиту. — В конце концов, я сама могу обсудить с Антоном своё решение переспать с другим мужчиной! А могу ли?…

Об этом думала я, когда подошедший сзади Вадим повернул меня к себе и обнял.

Я запуталась в его огромном джемпере и стояла, как спелёнатая птица. А он целовал меня в губы так крепко, что зубы скрежетали о зубы.

Когда он закончил поцелуй, от меня ничего не осталось, кроме оболочки — створок высосанной устрицы. Я болталась в его объятиях опустошённая и обессилевшая. Он, видимо, тоже изнемог, потому что отпустил меня, сел в свой угол между окном и холодильником и уставился в чёрную пустоту поверх занавесок.

Я взялась за прерванное дело. Мы молчали.

Я разлила чай, положила варенье.

— Пей. — Тихо сказала я.

Вадим так же тихо ответил:

— Спасибо. — И принялся размешивать сахар.

Вдруг он положил ложку и сказал:

— Я не смогу. Ты умная женщина, и всё правильно рассчитала. Я не смогу.

— О чём ты? — Спросила я, хотя уже знала, что он имеет в виду.

— Ты познакомила нас с Антоном. И я буду последней сволочью, если в его отсутствие…

Я перебила его:

— Если ты думаешь, что я что-то рассчитала, то ты плохо меня знаешь.

— Это подсознательный ход. И он был верным.

— Если ты так считаешь, пусть будет так. Давай оставим всё, как есть.

— Так я тоже не смогу.

Тогда я поняла, что он ждёт моего — моего — решения. Тоже подсознательный ход — получить индульгенцию из рук последней инстанции? Нет уж — дудки! Взялся за гуж — не говори, что не дюж!

— Поступай, как считаешь нужным.

Я допила чай и сказала:

— Пойду, поработаю немного.

И села в гостиной за свою пишущую машинку, перенесённую из комнаты Вадима и водружённую на чугунную станину бабушкиного приданого — старого «Зингера», к которому после бабули, похоже, никто уже не прикасался, во всяком случае, по назначению.

Моя машинка — «Ремингтон» — была едва ли не старше попранного ею швейного ископаемого, но работала исправно: послушно откликалась на легчайшее прикосновение и никогда не забывала в нужном месте предупредить о нужном действии мелодичным звоном. Мне подарил её Антон на защиту диплома, купив за баснословные деньги в нашем любимом антикварном на бывшенынешней Тверской-Ямской с какого-то удачного гонорара. На вставленном в неё листе бумаги я прочла: «Если нажимать на клавиши в нужном порядке, из меня можно извлечь что-нибудь гениальное». И подпись — «Ремингтон».

Это настоящее произведение искусства, и до сих пор вызывает во мне эстетический восторг: сложнейшее многоэтажное сооружение из чёрной эмали, потемневшей меди, с рычажками и пружинками, колёсиками и шестерёнками — одни клавиши с перламутровыми буквами чего стоят! И работать на ней — неописуемое удовольствие. Но до чего-нибудь гениального я пока не достучалась…

Я слышала, как Вадим помыл посуду, погасил на кухне свет. Потом в ванной зашумел душ. Потом он прошёл в свою комнату.

Сейчас он сядет за мой стол, будет заниматься… или думать обо мне? Или и то, и другое? Потом ляжет в постель… Я не видела ни разу его тела — какое оно?…