Смута новейшего времени, или Удивительные похождения Вани Чмотанова

— Роберт! — мягко, по-отечески начал Генеральный Секретарь, взяв из рук референта текст речи. — Вам выпала трудная, ответственная, но почетная, благородная задача. Дело в том, что тело Ильича взято… так сказать, на реставрацию… Но было бы неудобно и политически неправильно прекратить доступ в мавзолей. Это прекрасная почва для слухов и враждебных домыслов…

«Неужто свистнули Кузьмича? — нервно подумал артист. — Не может быть».

— …Так вот, Роберт, вам придется полежать вместо праха. Справитесь ли? Сумеете ли воссоздать образ вечно живого Ильича, но вместе с тем и как бы неживого, то есть он, конечно, вечно живой, но в мавзолее он не совсем живой вечно живой, не так ли? На время работы переведем вас на кремлевское снабжение.

— Нужно подумать, — сказал Кривокорытов и решил про себя: «Ясное дело, сперли».

— Дорогой Леонид Кузьмич, дорогие товарищи, друзья! — приосанившись, заговорил знаменитый артист, стараясь протянуть время. — Системе Станиславского[18] предстоит трудная проверка, но она выдержит, как уже выдержала сотни испытаний за полвека существования нового, социалистического общества. Константин Сергеевич требовал, чтобы на сцене… все было, как в жизни… Однако мавзолей лишь в определенном смысле сцена. Мне предстоит создать не совсем живой образ неживого…то есть, я хотел сказать, неживой образ вечно живого… или, точнее, живой образ не вечно… простите… вечно неживого!

Кривокорытов запутался и вспотел. На него в упор смотрели Начальники искусства и безопасности, и в глазах последнего уже загорелся нехороший желтый огонек.

— Ну вот и прекрасно! — облегченно подытожил Генеральный секретарь и кивнул Начальнику безопасности:

— Отберите у товарища актера подписку о невыезде, подписку о неразглашении, — и пусть обживает рабочее место.

Стояла чудная зимняя ночь. Около Спасской башни сопровождавшие Кривокорытова лица отперли дверцу в стене и долго с пускались вниз по мраморной лестнице. Затем они пошли по узкому коридору под площадью и вновь начали подниматься. Ярко освещенная крышка люка поблескивала надписью: «Запаcный выход». Офицер открыл ее, и группа вылезла в мавзолее.

Суетились рабочие, откинув кузов саркофага, — они проводили трубы микроклимата.

— Здесь, товарищ Кривокорытов! — рапортовал офицер охраны. Актер оглянулся. Тошнотворный приступ тоски пронзил ему душу. «Боги, боги искусства, зачем вы покинули меня! Неужели лежать в гробу по системе Станиславского?» — внутренне стонал актер.

И лег репетировать.

Он сосредоточился, положил руки: левую — плашмя на грудь, правую — чуть сжав в кулак. Скорбно расслабил веки.

— Великолепно! — раздался по радио, спрятанному под подушкой, голос Начальника искусств. — Но уж слишком живой. Нельзя ли немножко умереть?

Приказывал Начальник.

Артист подчинился.

— Так держать! Так лежать!

Доступ в мавзолей начался в 11 утра.

В интимном кругу обсуждали, что делать.

— Не лучшая находка, этот Кривокорытов.

— Идея! — воскликнул Начальник искусств, бешено вращая черными глазами. Столпившись, закусывали и слушали проект. Смеялись и гладили себя по животам.

* * *

Ваня Чмотанов сошел в тихом Голоколамске. Душа его наслаждалась прекрасным зимним днем и покоем провинции.

Он прошел через город. Рядом с развалившейся церковью стоял аккуратный чистенький домик. Из трубы шел дым. «Нежданная радость — это я», — тщеславно подумал Чмотанов и свистнул. В окне мелькнуло лицо. Загремел засов.

— Ванечка! — воскликнула, появившись в дверях, розовощекая курносая гражданка. — Соколик мой необыкновенный!

Телосложением Маняша была круглая и плотная. Она встречала друга в чудесной мохеровой кофте цвета весенней лягушки.

Они расцеловались.

— А я, дура, думаю: заловили моего соколика, давно не видать.

— Нет, Маняша, жив твой соколик, прилетел с миллионами.

Маня раскраснелась и с истинно голоколамской страстью впилась в губы Чмотанова.

— Экий архипоцелуй, Маняша! — шутил Ваня, обвиваясь вокруг неё плющом.

Они сели за столом в передней избе под образами.

Выпив самогону, Чмотанов поцеловал подругу и сказал:

— Эх, заживем, Маняша, вскорости…

* * *

Кривокорытов трудился в поте лица. Первый день отлежал тяжело, но постепенно настолько освоился и так сосредоточился, что по окончании доступа приходилось будить его. Артиста успокаивало и укачивало еле слышимое шарканье толпы; поначалу болезненны были уколы тысяч глаз, впивавшихся в бесконечно дорогие черты, но вскоре явилось второе дыханье. Психологи догадались пустить по радио музыку. Роберт лежал с удовольствием, слушая медленное танго. Неустанно следили и за идейностью актера. «Сегодня я прочту лекцию на тему, — услышал однажды Роберт вкрадчивый профессорский голос, — почему не следует верить в Бога».