Смута. Письма самозванки

– Скажи мне, казаче, – Марья сложила руки и опустила на них тонкий подбородок.

Зырян отодвинул тарелку и пристально уставился на девку.

– Чего сказать-то?

Марья улыбнулась.

– Оставайся у меня, пока батька не приехал, – предложила девка.

Глаза Зыряна округлились, и шапка сползла на левое ухо.

– А что люди скажут? – буркнул недовольно казак.

– А что тебе люди? – Марья закусила уголок платка. – Скажу, что наняла тебя для охраны.

Девка смутилась, но глаз с казака не свела.

– Куда ты теперь, казаче?

Зырян вынул куриную кость из зубов.

– Вытащу друга из лагеря самозванца, а потом, может, на Дон, домой подамся.

Нежные руки девки-кабатчицы оплели его плечи. Полные мягкие девичьи груди приникли к спине.

– Оставайся со мной, казаче! – шептал тихий и нежный девичий голос. – Оставайся, казаче, буду женой тебе верной. Новый кабак построим. Тятька подсобит.

Марья пела в уши беглого казака так сладко, что Зырян уже и не понимал, что происходит в его голове. На кой черт ему этот Дон и этот арапчонок. Гроши за пазухой звенели, как самый нежный звон колоколов в Троице-Сергиевой лавре, на шее повисла красивая стройная девка, к тому же не нищебродка какая-то. С приданым девка, с малолетства ремеслу торговому обучена. И сословием они равны. Он – вольный казак, она – вольная девка. Зырян поплыл.

– Ох, Марья, – качнул казак головой.

Марья кого-то крикнула, и казака утащили наверх, в кровать в большой комнате. Гроши, что Зырян принес с собой, девка заботливо и надежно упрятала. Сегодня казака гроши, а завтра – общие. А пропить деньги казаку не мудрено. Убрала далече, так, что даже сама нечистая гроши те не найдет.

Был у Марьи погребок тайный. Тятька нашел на месте сгоревшего амбара. Вход он аккуратно расчистил, головни горелые вытащил да новый проход под сенями вырыл. Туда и припасы с горькой снесли, и гроши, что появлялись с торговли. Кабак-то в лихие времена сжечь запросто могут, а вот подвальчик потаенный – на месте. Да и не в лихое время горела Москва каждый год, когда слободка, а когда и до половины Москвы в пламени сгинет.

Опохмелившись с утра, Зырян прицепил на ремень саблю и глянул в оконце. На мостовые сыпал белый снег. Из-за кривых крыш посадских домов торчали маковки соборов и часовен. Марья, зарывшись в подушку, тихо сопела. По дощатому тротуару протопал стрелецкий караул с пищалями на плечах. Стрельцы уходили в сторону Земляного города.

Марья открыла один глаз. Казак стоял у окна и молчал.

– О чем думаешь, казаче? – пролепетала Марья. Она поднялась и потянулась. – За гроши не бойся, спрятала хорошо.

Зырян хмыкнул:

– Ехать мне надо.

Марья испуганно соскочила с кровати и бросилась казаку на спину.

– Я недалече, – успокоил ее Зырян.

Он слышал, как девка засопела, а потом и вовсе захныкала.

– Схожу в Тушино, заберу дружка – и в Москву.

Марья, еще раз пустив слезы, шмыгнула носом.

– Пустой иди, казаче, без жратвы, и коня не корми.

Зырян удивленно посмотрел на Марью.

– Это чего так, без жратвы?

Марья встала с кровати и подошла к Зыряну.

– Придешь с харчем, поймут, что в Москве был. – Марья опустила голову на грудь казака. – А так – пуст казак, словно ветер, и конь не кормлен, где его носило, поди спроси ветра.

– Ай да Марья! – воскликнул Зырян. – И правду говоришь. Где казак акромя Москвы харч возьмет, коли все деревеньки и имения вокруг города самозванец пожег.

В темное время Москва с вершины холма выглядит, словно рассыпанные по земле угли. Зырян еще раз обернулся в сторону валов и крепостных стен и дернул поводья коня. Мокрый снег слепил глаза, стекал ручейком с горячего крупа коня. Хорошо, что стужа еще не пришла, ежился всадник, сильнее втягивая голову в плечи.