Смута. Том 2

– Если я приму решение, что кто-то заслуживает расстрела, то приведу приговор в исполнение сам, – ровно сказал Две Мишени. – Нечего ребятам о вас руки марать. Ну, отвечайте, Иван Михайлович, как вы дошли до жизни такой. Облегчите душу. Так сказать, напоследок. Исповедуйтесь, хотя я и не лицо духовного звания.

И было в голосе Константина Сергеевича Аристова нечто такое, что лицо Шубникова мгновенно залила та самая «смертельная бледность».

– Отвечайте, как вы, офицер и дворянин, из столбовых, как я понимаю, стали служить даже не Временному собранию, нет! – те-то хотя бы были гласными Государственной Думы, легитимного парламента нашего, – но красным, которые, как ни посмотри, есть просто узурпаторы? Или вы тоже внезапно прониклись марксовыми идеалами борьбы за счастье трудового народа?

– Мы об этом станем толковать на улице? У полковника Аристова нет более важных дел?

– Вы правы, Иван Михайлович. Дел у меня действительно много. Сева! Будь так добр, братец, отыщи надёжное место, куда товарища красного комбрига пока что спрячем. Хотя… нам в Купянске задерживаться резона нет, имей в виду.

Воротников быстро кивнул и безо всяких церемоний потащил слабо упиравшегося Шубникова куда-то прочь.

– Как бы не прикончил Сева его, по старой-то памяти! – встревожился Петя Ниткин.

– Не прикончит. Всеволод наш буен, только когда знает, что можно, – усмехнулся Две Мишени. – Так, комиссара – к пленным, а ты, братец… –   полковник повернулся к водителю.

– А чего думать, вашбродь, – с готовностью ответил тот. – Я тут постоял, покумекал, покуда вы здесь балакали. Не надо меня в лагерь, ваше высокоблагородие, господин полковник! Готов служить. Вот только на чём? Броневик-то мой того, покорёжен!

– Как звать тебя, солдат?

– Пахом, ваше высокоблагородие, Пахом, Смирнов сын.

Две Мишени что-то быстро написал в полевом блокноте, вырвал листок, протянул механику.

– Вот, держи, фельдфебель Пахом Смирнов. Собери своё и ступай на станцию. Там головным бронепоезд, «Единая Россiя». Старшего на нём найдёшь, штабс-капитана Котляревского. Ему записку мою отдашь, он тебе место определит. А насчёт броневика не печалься, новый отыщем. Ну, ступай, братец. И вот тебе, чтобы было на что махорки прикупить. – Аристов полез в карман, вытащил несколько банкнот, протянул солдату; и, пока тот глазел на деньги, сверху приложил золотой кругляш государева империала.

– Чтобы не думал, что врёт тебе полковник этот, – усмехнулся на прощание.

– Премного благодарен, ваше высокоблагородие!.. А комиссара этого вы… того, к стенке поставьте. Много народу он смутил.

– Разберёмся, – чуть холоднее сказал Аристов. – Не стоит расстрельными приговорами этак легко разбрасываться, братец.

– Виноват, вашбродь! Это я так… с переполоха…

– Ступай, ступай, братец. Да Котляревского найди, не мешкай. Мы тут не задержимся.

Пленных в Купянске взяли много. И, наверное, впервые за всю войну немало красноармейцев сдались сами, как-то буднично и без особых переживаний. Кричали из окон – эй, вашбродь, не стреляйте! Мы выходим! Штыки в землю!

Их разоружали, однако многих, особенно мобилизованных крестьян, попросту отпускали на все четыре стороны. Задерживали рабочих, само собой – балтийских матросов. С востока подходили новые части добровольцев, а Две Мишени, дождавшись, когда бронепоезда наберут воду и загрузятся углём, приказал выступать.

От Купянска до Харькова чуть больше сотни вёрст по железной дороге; александровцы готовились к очередному рывку.

Подошедший «номерной» полк 3-й пехотной дивизии добровольцев принял Купянск и несколько тысяч пленных, александровцы шли дальше.

«Единая Россiя» уже была готова, когда Фёдор, вися на подножке перед самым закрытием броневой двери, вдруг заметил у самого вокзала какую-то суматоху.

– Да куда прёшь, баба глупая?!

– Куда надо, туда и пру! А ну, лапы убрал свои!..

В окружении нескольких солдат 3-й дивизии скандалила, размахивая руками, какая-то женщина в простой крестьянской одежде, в тёмном платке, ни дать ни взять – богомолка из недалёкой Святогорской лавры.

Фёдор вгляделся – да так и обмер, узнавая.

– Матрёна!!!

Баба в тёмном платке подняла голову:

– Федя! Ой, простите…

Но Федя Солонов уже крикнул в глубь штабного броневагона: «Стоп, машина!» – и соскочил наземь.

– Пропустите её! Пропустите! Я её знаю!

Прапорщик-александровец с полковым знаком на груди – солдаты и впрямь расступились.

– Вот, вашбродь, рвётся, ну чисто оглашенная!

– Всё в порядке, молодец, хвалю за бдительность! Матрёна Ильинична, скорее сюда давайте!..

Матрёна не заставила просить себя дважды.

Дверь захлопнулась, вкусно чмокнул хорошо смазанный замок.

– Ох, Феденька!.. То есть, простите, господин прапорщик! – расчувствовавшаяся Матрёна по-матерински обняла Федю, прижала к себе. – Ох, велик же Господь над нами в милости своей! Сподобил-таки!..

– Да что же, что ж случилось, Матрёна Ильинична? Откуда вы здесь?

– Долго рассказывать, Феденька. Веди-ка ты меня к барину, к самому Костянтину Сергеевичу! Он же тут где-то, неподалёку?

– Конечно, он же полком нашим командует! Сейчас проведу. Но как же…