Смута

– Вот и слава богу, – сказал Василий Иванович, ясными глазами глядя то на Воротынского, то на Сашку Нагого. – Слава богу, что хоть мы-то сами себя не предали. Все плачут о погибели царства, один я, видно, сух глазами. Мы матушку свою не спасем, а Бог спасет. Русь-то святая, спасет ее Господь, спасет, но мы-то все будем каковы, коли не ей службу служили, не Господу, а одной только лжи? Он поднялся с высокого своего места, поглядел опять на Воротынского, на Нагого и, еще более бледный, но строго решительный, покинул Думу.

Его крошечка дочь умерла на заре.

Он ни с кем не пожелал поделиться горем. Чтобы слух не просочился за стены терема, ни единому слуге не позволили даже к порогу приблизиться.

Хоронили царевну глубокой ночью, тайно. Будучи свидетелем надругательства над останками Бориса Годунова, Шуйский не хотел, чтобы драгоценные для него гробы кого-то повеселили после его собственной кончины.

Когда измученные второй уже бессонной ночью, осиротевшие царь и царица легли в постель, Марья Петровна взяла руку господина своего и положила на свой живот.

– Василий Иванович, свет мой, а ведь я опять тяжела.

И они тихо плакали, и слезы их были горячие.

В ту ночь из Москвы к Вору бежали думный человек Александр Нагой и близкий царю князь Михаил Иванович Воротынский.

54

В Тушине встречали еще одного гостя. Служить истинному государю явился касимовский хан Ураз-Махмет.

Хан был человек румяный, красивый. Он подарил Вору саблю, оправленную золотом и усыпанную бирюзой, и золотой аркан в две сажени, с драгоценными камнями по всей длине.

Вор принял хана во дворце, отдарил ножом из чистого золота.

Но больше подарка польстил касимовскому хану почет. Дмитрий Иоаннович посадил его рядом с собой. За столом московского государя место касимовского царька было хоть и с царевичами, да последнее среди них. На пиру была царица Марина Юрьевна. Но и она сидела по левую руку от государя, а Ураз-Махмет по правую.

За столом хан поднес царице свои подарки. Черного как ночь да белого как день скакунов, три шубы: соболью, кунью, рысью – и татарский женский наряд, платье и шапочку с пятью сапфирами.

Царица отдарила двумя кусками серебра все из той же Леонтьевой раки да великолепной курительницей, тоже серебряной, из сокровищ, отобранных у казненного Наливайки.

– И у меня есть для вас, друг мой и брат мой, – обнял Вор хана за плечи, – еще один подарок, который обязательно тронет ваше царственное сердце.

В залу пира тотчас вошли и поклонились государям два великолепных мужа. Это были ногайские князья Урак-мурза и Зорбек-мурза. Они служили царю Федору Иоанновичу и Борису Годунову, переметнулись к Дмитрию Иоанновичу и покинули его под Крапивной, ушли в Крым… После того как пушка, заряженная прахом Дмитрия Иоанновича, пальнула в польскую сторону, воротились в Москву, служили Шуйскому.

– Как только мы узнали, что твое ханское величество идет припасть к руке истинного московского царя, – сказал старший из братьев, Урак-мурза, – мы тотчас покинули Шуйского, чтобы быть с тобою заодно.

Марина Юрьевна внимательно оглядела новых гостей. У этих мурз были русские, хорошо известные высшему московскому сословию имена Петр и Александр. Их любил царь Федор Иоаннович, их ласкал Борис Годунов. Они лучше всех скакали на охоте, метче других стреляли, на пирах были веселы.

Пока татары радовались встрече, обменивались с государем похвалами, Марина Юрьевна исчезла на мгновение из-за стола и явилась в татарском, только что подаренном ей наряде, пленив сим дружеским жестом и хана, и московских ногайских мурз.

Нежные царствующие супруги до того были ласковы и внимательны к гостям и друг к другу, что их любовь да согласие смягчали не одно суровое сердце.

Они были великие притворщики. Именно в это самое время их ненависть друг к другу полыхала таким зеленым пламенем, что слуги царя и фрейлины царицы убирали с глаз долой все, чем можно было нанести увечье. В этой ненависти они, однако, не позволяли себе спать в разных комнатах. Марине Юрьевне приходилось терпеть, когда ее супруг принимал в их общей постели ее собственных фрейлин. То была одна из многих мерзостей Тушина.

Похмелье после праздника совпало с мокрым хлябким снегопадом, который обернулся дождем, дождь перешел в ледяную крупу, ударил мороз, взвыли ветры, и только через трое суток стихия угомонилась, посыпался мягкий ласковый снег, а утром выглянуло солнце. Во все эти дни Вор не покидал своего дворца и всех просителей гнал прочь. Просили того, что мог дать один Бог, – тепла и удобства. Тепла – в России, зимой, удобств на войне?! Шатровый монарх был возмущен, он пил со своим советником Меховецким, который склонял государя выдвинуть в полководцы князя Дмитрия Трубецкого, чтобы, во-первых, привлечь на свою сторону всех колеблющихся русских, которым стыдно подчиниться полякам, а во-вторых, освободить самого себя от зависимости перед диктатом гетмана Рожинского. Этот хоть и является целовать руку государя, но все дела вершит самовластно, называя Дмитрия Иоанновича за глаза Самозванцем, Лжедмитрием, царьком и даже по-русски Вором.