Смута

– Гермоген, добрая душа! Если бы царства строились упрямством да светлыми помыслами… Ты – младенец, патриарх… Ты пророчествуешь, но я – тоже этак могу. – Протянул руку в сторону иконы. – Ты, патриарх, из-за своего упрямства помрешь в этой келии, никому не нужный и всеми позабытый, – от голода… Сегодня я еще могу тебе помочь, завтра меня здесь не будет. В Кремле голодно, но большой голод впереди!.. Я жду твоего разумного слова, стоя перед тобой.

Постоял, перешел на порог.

– Жду твоего слова на пороге.

Постоял, вышел за дверь.

– Жду твоего слова за твоей дверью. Позови меня, Гермоген! Через мгновение будет поздно.

У святейшего даже сердце умолкло, лишь бы не беседовать с изменой.

– Прощай! – крикнул Салтыков. И долго было слышно, как боярин уходит…

Последнее

В Кремле, где хоть признак власти, но он был, – у боярина Федора Ивановича Мстиславского, у боярина Ивана Никитича Романова, у боярина Федора Ивановича Шереметева, где бок о бок с мужьями мыкали осаду от русских людей русские боярыни, где инокиня Марфа подкармливала, от себя отрывая, отрока драгоценного, стольника Михаила Федоровича, – голодом и жаждой, по неистовому желанию поляков, но сообща со всем этим сановным русским людом, был умерщвлен святитель Гермоген, стоятель против врагов крепкий, обличитель предателей Отечества, разорителей православной христианской веры.

Его пересохшие губы сомкнулись, и глаза закрылись, и сердце остановилось 17 февраля 1612 года.

Надругаться над святым человеком дело антихристово, для исполнителей черной воли оно не хлопотно, не тяжело – дунул, и свеча погасла.

Тяжела и суетна расплата.

Весной 1612 года за собаку кремлевские солдаты платили друг другу пятнадцать злотых, за кошку – восемь.

Осенью началось людоедство. Пан Трусковский съел обоих своих сыновей. Еще один шляхтич избавил себя от мук голода, приготовляя обеды из своего слуги. Солдаты, сначала таясь, а потом открыто, пожирали убитых товарищей.

Когда 22 октября войска Пожарского и Трубецкого взяли Китай-город, в солдатских котлах варилась человечина.

Что же до русских, то было еще много подлостей против самих себя. Князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой со всеми дворянами и ополченцами, по хлопотам Ивана Плещеева, 2 марта присягнул самозванцу Сидорке, царившему во Пскове. Песня была старая: спасся, скрывался, а теперь вот он – неубиенный Дмитрий Иоаннович.

Спохватился и король Сигизмунд. В конце августа повез-таки в Москву на царство своего сына, златокудрого королевича Владислава, умницу.

2 октября они были в Смоленске, 16-го в Вязьме. Пытался король взять Волок дамский, сил не хватило. Речь Посполитая отвернулась от авантюры. Всего одну тысячу наемников привел с собой Сигизмунд. Ждали посольства из Москвы, но на царство никто уже не звал ни его величество, ни его высочество.

На войну за себя, за землю, за гробы пращуров вышел и победил русский народ. Народ всегда желает своего царя, кровного, грозного, но ласкового.

И хватило сердца его на весь народ

1

Вот будто весенние луга, желтые, как цыплята, от одуванчиков, и вот стоит он в этих лугах, а со всех четырех сторон идет волжская вода… Земля убывает, и деваться ему некуда, некуда бежать… Что за немыслимый разлив?! Или воды утекшие вспять пошли? И, не дожидаясь, пока зеленый да золотой островок уйдет на дно, побрел он водой к Нижнему, на кресты Спасо-Преображенского собора.

И не было у разлива конца и края, и была вода темна, и он брал ее в ладонь – не кровь ли? – но на ладони вода была прозрачная…

Он просыпался, вздыхал, радуясь дыханию супруги Татьяны Семеновны, но стоило смежить веки – и опять темная вода без края да сумеречные небеса. Воды было по колено. Утонуть не боялся, а все ж было страшно: ни избы, ни холма, ни леса, ни дерева. И он брел и брел водою, просыпаясь, чтоб набраться крепости в самом себе, и даже спешил в сон, в бесконечную маету разлива. Само сердце ему подсказывало – дотерпи, добреди до берега.

Он снова набирал воды в ладонь, нюхал, ища неведомой разгадки. И показалось ему – пришлые воды, не волжские. Дух другой. Он припускал бегом, чтоб ненароком на берег выскочить, и столбом стоял в отчаянии, потеряв из виду город, кресты соборной церкви… И опять шел, шел, молясь Богу, а потом уж молча… Ни на что не надеясь.

Вдруг полыхнуло золотом. Он перепугался – солнце. Не добрел… И тотчас сердце возрадовалось ошибке: то был купол. И он взошел на купол, и обнял темный крест, засиявший от его прикосновения. Тут и всплыла земля из-под мрака вод. Отер он пот со лба, открыл глаза – утро. Сел на постели, ошеломленный ночным приключением.

В опочивальню заглянула Татьяна Семеновна.

– Проснулся, слышу.

Жена улыбалась ласково, и он поспешил спрятать свою тревогу.

– Проснулся, голубушка… Что-то я сегодня запозднился.

– Сладко спал. Я на тебя глядела. То насупишь брови, а то все-то морщиночки вдруг разгладятся, и такой молодой, как в день венчания нашего.

– Выдумщица ты, милая!.. Пойду-ка я к Спасу, пожалуй…

– Ранняя уж к концу идет… Помолимся дома, я оладушек напекла… Обедню постоишь.

– Нефед где?

– На пристани.