Смутные годы

Порой он задумывался о том, что делает тот же Мстиславский со своим ближним окружением. Не раз бывая с посольскими делами в Польше, он видел отличие тех порядков от московских. И они, что кривить душой-то, нравились ему. По крайней мере, он был бы не против них, если бы они пришли в Москву… Поэтому и молчал. Но вот это, разграбление государева двора, его возмущало…

А в палате слышалось всё то же, подьячие негромко бубнили: «На роту пана Скумина, на сто коней, шестьсот десять злотых двадцать грошей… Да вычесть на пане Андрее Скумине двадцать три злотых десять грошей…»

Все устали от этого занятия. Уже который день они возятся с этими окладами.

Наконец Шереметев остановил этот процесс и велел дьякам посчитать потом остатки того, что осталось за продажей и отдачей польским и литовским людям, и за грабежом, и за разносом, той рухляди, что ещё хранилась на Казённом дворе.

В этот день он распустил всех пораньше, чтобы отдохнули.

Через три дня они собрались на более важное дело. Предстояла оценка двух царских венцов и двух рогов единорога[115], тоже предназначенных в уплату польским войскам.

Явились все. Пришёл и оценщик Николай, венецианский купец, живший для этого дела в Москве.

Сначала они стали осматривать царские венцы. Эти венцы готовили для государя Димитрия, Гришки Расстриги. Но они так и остались недоделанными…

Николай, оценщик, осматривая первый венец, начал диктовать Варееву:

– Венец золотой, а в нём впереди каменья: яхонт лазорев гранён, велик, цена девять тысяч рублей. Подле яхонта, по сторонам, два изумруда, цена по сто пятьдесят рублей, итого триста рублей…

Он остановился, ожидая, когда дьяк запишет, скрипя пером. Сегодня работал только Андрейка, поскольку другие писали медленно.

– Да против большого яхонта лазоревого, назади, яхонт гранён синь, цена триста рублей, – продолжил он дальше. – Над большим лазоревым камнем городок, а в нём яхонт червчат, цена двести рублей… И всего в венце каменьев и жемчугу цена, опричь золота, двадцать тысяч сорок один рубль. А польскими злотыми шестьдесят шесть тысяч восемьсот три злотых и десять грошей!

Затем перешли ко второму венцу.

– Венец золотой новый, недоделан, а в нём впереди камень изумруд велик, в гнезде, цена пятьсот рублей… Над ним алмаз велик, в гнезде, цена тысяча двести рублей… И всего цены венцу и с золотом, польскими злотыми, двадцать семь тысяч триста сорок один злотый и пятнадцать грошей!

Слушая эту оценку, Волконский вспомнил, как недавно специально к Мстиславскому приезжал Адам Жолкевский, и не зачем-нибудь, а вот также, за ценностями. Приезжал он от имени королевича Владислава и увёз два рога единорога, украшенные драгоценностями…

«Да, видно, плохи дела у короля с казной-то!» – не знал он, как и увязать-то постоянно пустую польскую казну с притязанием короля на ту же Московию, на её богатства…

Тогда ценил тоже вот этот же венецианец, Николай. Один из рогов потянул, по оценке, на громадную сумму, в сто сорок тысяч рублей. Польскими же выходило четыреста шестьдесят тысяч триста тридцать три злотых. Другой рог был нецелым. С обоих концов он был потёрт. Его оценили в шестьдесят три тысячи рублей. В переводе на польские злотые получалось двести девять тысяч… И тогда Адам, показав на потёртый рог, сказал, что такой он видел в иных государствах. Оценили его купцы в двести тысяч золотых угорских!.. [116]Но вот такого целого, как первый, он, сколько живёт, не видал ещё нигде…

Закончив в этот день очередные дела с окладами, Фёдор Иванович отпустил всех, остался один. Приказные палаты опустели. А он всё сидел и сидел за своим столом.

Затем, тяжело поднявшись с лавки, он вздохнул.

– Ну что ж! И мне пора домой, – промолвив, вышел он из приказной палаты.