Смутные годы

Наутро стража, проверяя, как всегда, комнату Василия, нашла его мёртвым, лежавшим на полу подле кровати, раздетым, как обычно, когда он спал ночью. Было похоже, что ему стало дурно. И он, пытаясь позвать кого-нибудь на помощь, сполз с постели, но подняться на ноги был уже не в силах.

Он умер в полном одиночестве. Его брат, князь Дмитрий, умер там же через пять дней, семнадцатого сентября, на глазах своей жены и русской прислуги. Затем, через два месяца, пятнадцатого ноября, в присутствии князя Ивана и русской прислуги умерла княгиня Екатерина, так же внезапно и странно.

Глава 27 Расхищение царской казны

На день Казанской осенней [102]1611 года Марфа Романова, жена Филарета, получила весточку о своей единственной дочери. Весточка была горестной. Князь Иван Михайлович Катырёв-Ростовский отписал из Тобольска ей, своей тёще, о том, что его жена, её дочь Татьяна, преставилась после Ильина дня от чахоточного недомогания, как уверил его лекарь. И он скорбит вместе с ней о своей дорогой жене, рано, слишком рано покинувшей их, своих близких, горюющих о ней…

«Не уберёг!.. Изверг!» – пронеслось у неё в голове о своём зяте.

Хотя она и уважала его, но сердилась за то, что потащил её дочь за собой в воеводскую ссылку, за Камень, в неведомую студёную землицу, в Сибирь, где и церкви-то стоящей нет.

Она прошла в келейку к сыну и, обняв его, горько заплакала.

– Одни мы с тобой, Мишенька, одни остались!.. Ох! Да где же государь наш, свет-душа Фёдор Никитич!.. И его заломали вороги! В темнице сидит, поди, в холодной! Да сколько же можно-то, Господи, пытать нас?!

Стенала, молилась она, не чувствуя себя в безопасности даже здесь, в Вознесенском монастыре, вместе с сыном, который был всегда около неё, в соседней келейке. И видно, весточка-то эта дошла не только до неё. Приехала к ней посочувствовать её золовка Анастасия со своим мужем, князем Борисом Лыковым. Анастасия, добрая душа, поплакала вместе с ней над своей усопшей племянницей, как могла утешила её. Поплакали они и над Фёдором Никитичем. Поговорили, как, должно быть, несладко ему в плену-то у короля. Вспомнив всех уже давно безвременно умерших братьев и сестёр, Анастасия прослезилась, взяла с собой племянника и ушла с ним в церковь. И там она поставила за каждого из своих родных по свечке… Ох, много, много пришлось ставить свечек-то!

– Тётя, пойдём, – тихо позвал её мальчик и потянул за рукав телогреи, когда они застоялись, очень долго застоялись у иконостаса.

Они вернулись назад, в келью к Марфе, и застали там уже не только князя Бориса. Приехали и Мстиславский с Шереметевым поддержать их в горе.

– Марфа, ты не убивайся сильно-то, – заговорил Мстиславский медленно с расстановкой, в своей манере, как будто вёл заседание думы и перед ним были думные, которым нужна была и строгость, и его слово, твёрдое, веское. – Мы канцлеру, Сапеге, отписали: просим порадеть перед королём за послов…

– Негоже так поступать с послами-то! – возмутился Лыков.

– Н-да-а! – неопределённо протянул Мстиславский.

В этот день они, Мстиславский, Шереметев и Лыков, заглянули и на двор Голицыных. Там они тоже посочувствовали родным Василия Голицына, заверив, что всё образуется: они-де в думе приговорили, чтобы король отпустил из неволи послов, потому-де что послы стоят за Владислава. И зачем их за это так неволить…

А на следующий день в Боярскую думу пришёл полковник Мартин Казановский со своими людьми, ротмистрами, от Гонсевского.

– Пан Иван, давай своих людей! – бесцеремонно, в категорической форме заявил он Мстиславскому. – Пойдём к вашему патриарху! Спросить с него надо за подстрекательство против государя Владислава!

Фёдор Иванович, проглотив эту вольность по отношению к себе польского полковника, буркнул, что пошлёт думных…

Борису Лыкову он прямо, без лишних объяснений, приказал:

– Сходи с Казановским к Гермогену! Уломайте его, чтобы написал в полки, в таборы, тому же Трубецкому и Заруцкому! Чтобы отвели своих от Москвы!.. Ляпунова, заводилы всех мятежей, – нет! Государь на Москве есть! Владислав!.. Пора, мол, и одуматься!..

Князь Борис заюлил было, что это поручение не по нему.

– И как же я один-то уломаю его! Этого…! – выразился он о Гермогене.

Фёдор Иванович, недолюбливая патриарха, слегка усмехнулся.

– С тобой пойдёт Михайло Глебов!

– И только?!

– Возьмёте ещё дьяка Ваську Янова…

Когда они явились на Патриарший двор и заявили Гермогену с чем пришли, тот стал ругаться. А ругаться он умел: из народных низов вышел…

– Ты, холуй польский! – прошёлся он насчёт Лыкова. – Ещё указываешь, чтобы я писал в полки: дескать, отступитесь от Москвы, от Владислава! Вот пускай уйдут ляхи из Москвы, тогда и напишу!.. Хм!…! – снова прошёлся он насчёт Лыкова и Глебова, не забыл и Казановского.

Князь Борис обиделся: не за польского холуя, а за то, что патриарх точно попал в больное место.

* * *

На Аксинью-полузимницу [103]Фёдор Иванович Шереметев, глава Казенного приказа, пришёл на службу рано.