Смутные годы

Князь Василий, поддерживаемый слугами, с трудом поднялся вслед за ним туда же, остановился, тяжело дыша… Сердце учащённо билось. Тяжёлая шуба казалась пудовой, тянула вниз, не давала дышать…

Следом поднялся князь Иван, слуги.

Когда князь Василий немного отдышался, пан Гарваский проводил его до его комнаты.

– Прошу, ваше величество! – слегка наклонив голову, учтиво раскрыл он перед ним дверь.

Князь Василий вошёл в комнату. Большая и светлая, она была не только самая лучшая в замке, о чём сообщил ему пан Гарваский, но и недавно подновлялась к приезду их, Шуйских… Гладкий кирпичный пол, камин, полированная печь, в стене шкаф, четыре окна, остеклённые: два смотрели на ту речку перед замком, на которую он обратил сразу внимание; два других выходили во двор замка. В комнате, у глухой стены, неподалёку от окна, выходящего на речку, громоздилась широкая деревянная кровать под балдахином и казалась здесь неуместной… Ещё был стол, простенький, ничем не покрытый, но полированный, два кресла и у стенки длинная лавка… «Совсем как в русских избах!» – с тоской мелькнуло у князя Василия, взглянувшего на эту лавку.

Комната эта, как вскоре сообразил он, находилась над каменными воротами, в которые они въехали.

Все прелести своего нового жилья он оценил сразу же. Комната оказалась перегорожена пополам. В другой её половине, за тонкой перегородкой, уже устраивались сопровождавшие их стражники: шумные бравые жолнеры, из числа охранников королевского дворца в Варшаве… «Кошмар!» – пронеслось у него… Но настоящий кошмар у него был ещё впереди…

Князя Ивана поселили тут же, на втором этаже, в комнате напротив комнаты Василия. Комната князя Ивана оказалась также бедно обставленной, как у Дмитрия и Екатерины.

Все окна в комнатах Шуйских были задёрнуты железными решётками.

Их слуг разместили в постройках во дворе. Там же находились кузница, конюшня, иные хозяйственные помещения и мыльня. Об этом им, Шуйским, сообщил позже пан Гарваский.

И так началась их, Шуйских, жизнь на новом месте заключения, вот в этом Гостынинском замке, в ста тридцати верстах на запад от Варшавы.

Прошли весна и лето 1612 года для Шуйских. Они по-прежнему жили в Гостынском замке. Князю Василию изредка разрешали встречаться с братьями и снохой во время прогулок по двору замка или, при непогоде, в его комнате. В остальное время, чтобы не отвыкнуть от человеческой речи, он говорил сам с собой или же со своим комнатным холопом Силантием, рассудительным, крепким на голову.

Чаще же он просто бездумно смотрел в окно, сидя на лавочке, что всегда стояла у окна. Там, за речкой, расстилался чужой для него ландшафт. Чужое, всё чужое. Редкий кустарник по берегам речушки. И даже облака – и те казались чужими… Он смотрел и смотрел, пока не уставали его старческие глаза. Затем, встав с лавочки, он ходил по комнате, тяжело носил свое рано одряхлевшее тело.

На ночь же его обычно запирали на ключ. Щёлкал замок, огромный массивный ключ с треском проворачивался дважды в замке. И на время всё затихало… Порой он, страдая бессонницей, не в силах уснуть, чтобы забыться до утра, вставал, подходил к окну и смотрел в темноту лунной ночи через железную решётку. Он смотрел туда, на мир, который стал для него теперь в клеточку. И небо, та же луна, и тёмный лес, и даже вон та лужайка, за ней и речка тоже были в клеточку… А то он просто лежал на постели и смотрел бездумно в потолок, такой же плоский, как плоской стала теперь его жизнь.

Бывали дни, но редко, когда они, все Шуйские, собирались вместе. Такие встречи им разрешали проводить раз в неделю. Это были тягостные встречи.

В сентябре, одиннадцатого числа, в пятницу, вечером Шуйские собрались, как всегда, у него, Василия, после ужина, перед сном, утомлённые необычно тяжёлым для них днём. Как раз на день памяти евангелиста Матвея по католическому календарю, как сообщил им тот же пан Збигнев, поскольку они уже давно потеряли счёт дням.

Василий, необычно подавленный в этот день, стал жаловаться младшим братьям на тоскливое существование в этом замке. Он вспомнил свою жену Марию, стараясь найти в том опору, вспомнил, что её постригли, в Суздаль отвезли, в девичий заточили монастырь. И он тихонько, истерично, со слезами, засмеялся, слабо поскуливая: «Хм-хм!.. Хм-хм!..»

Ещё в Варшаве до него тайно дошла весть от Марии, что у него родилась дочь Анастасия[101], там, в монастыре, в заточении… И он надеялся, что судьба смилостивится к нему и он увидит дочь, единственное свое дитя, прежде чем его глаза закроются навсегда… Поэтому-то и пошёл на все уступки королю, согласился молча снести все унижения на сейме.

Не выдержав его слезливости, Дмитрий и Екатерина ушли от него в свои комнаты.

Василий же без сил упал на кровать. Успокоившись, он обратился к младшему брату, Ивану, чтобы он, когда вернётся в Москву, увёз его прах на двор родной…

Иван обещал выполнить, как он наказал ему.

Утомлённый всем этим, Василий прикрыл глаза. Его старческий мозг отказал ему, и он забылся.

Иван тихо вышел из комнаты…