Сначала я был маленьким

Было потом такое, чего сам я не помню, но что рассказывали очень часто. Когда мы вернулись из эвакуации, жить нам было негде, и нас к себе взяла Ольга Яковлевна Лебзак в свою 14-метровую комнату, где она жила с мужем, матерью и дочерью Наташей. И когда Ольга Яковлевна приходила домой со спектакля, усталая и голодная, я кричал: "Мама Оля, возьми меня к себе!" И Ольга Яковлевна укладывала меня в свою постель. А без нее я не засыпал (мои родители в это время завершали новосибирские дела: мама была руководителем Новосибирского театра, всю труппу которого, как я уже писал, она привезла в Ленинград, в Театральный институт). До самой смерти Ольги Яковлевны (а умерла она в 1983 году) мы называли ее мамой Олей.

В том же 1945 году папе дали небольшую трехкомнатную квартиру в доме № 33 по улице Чайковского, и мы всем караваном в нее переехали. Соседом нашим, в квартире № 15, был Александр Александрович Брянцев - основатель и руководитель ленинградского Театра юного зрителя. Однажды он зашел к нам попросить у бабушки какую-то кухонную мелочь, прошел с бабушкой на кухню, по пути осмотрев комнаты. Уходя, сказал: "Анна Ивановна, когда Вася придет из театра, попросите, чтобы зашел ко мне". Вечером папа зашел к Брянцеву и тот, пригласив его в свою огромную квартиру, проведя по всем комнатам, сказал: "Нам со старухой такие хоромы не нужны, а тебе с твоим табором - в самый раз. Так что давай завтра утром переезжай". Сказано это было абсолютно категорически, так что папа даже не успел смутиться столь щедрым предложением.

Вообще Александр Александрович Брянцев был удивительно добрый человек. Не "показушно" добрый. И детей он любил по-настоящему, серьезно и уважительно. Сколько его помню, он никогда не позволял себе умиляться или покровительственно разговаривать с ребятами. Я очень уважал Александра Александровича и довольно часто заходил к нему по бабушкиным поручениям. Одно поручение меня, трехлетнего, озадачило:

- Петенька, сходи к Брянцевым, попроси пять картошек. Я им завтра их верну.

- Бабушка, как же ты вернешь, если мы их съедим?

Бабушке некогда было мне объяснять, она повторила приказ, и я пошел. Я сказал Брянцеву:

- Дядя Саша! Бабушка просила пять картошек. Она завтра их вам вернет.- Потом, помолчав, пока Брянцев копался в ящике с картошкой, спросил: - Только как она сможет их вернуть, если мы их съедим?

Брянцев даже не улыбнулся и сказал:

- Эти картошки вы съедите, а бабушка мне вернет другие, которые Маша принесет с базара. Понял?

Я это, конечно, понял. Но вечером бабушка рассказывала пришедшей к нам какой-то актрисе, как я "умно спросил", актриса смеялась, потом передала еще кому-то, и этот рассказ о картошке почему-то стал символизировать мой ум. И здесь точку опять же поставил Брянцев:

- А что здесь особенного? Человек (он сказал "человек", а не "ребенок"!) не понял, ему надо разъяснить и забыть.

И вот мы въехали в огромную квартиру, в которой родители прожили до самой своей смерти. За 35 лет мама эту не очень удобную квартиру неоднократно перепланировала, превратив в удобную. А Брянцевы прожили в нашей бывшей трехклетушке не более пяти лет и переехали в "собиновский" дом на улице Чайковского, 10.

Наша огромная квартира была очень неуютной: стены без обоев, оштукатурены как в общественных местах (фойе кинотеатров, лестничные площадки). В каждой комнате стояли большие печки, которые, как я помню, не топились, и были еще печки-"буржуйки", трубы которых выводились прямо в окно. В кухне стояла большая дровяная плита. Газ еще не провели, дровяные сараи были во дворе и под замками. Я помню препирательство старших ребят. Мама говорит:

- Аня, принеси дров!

- Пусть Женька принесет!

Словом, из детей дрова носил только Женя. Таскала дрова Маша, носили дрова родители. (Почему Маша "таскала", а родители - "носили"? Маша была очень маленького роста. Из-за вязанки дров, которую она тащила на спине, ее не было видно. А родители были большие, и дрова несли перед собой. И термины эти я принес оттуда, из сорок пятого года).

Помню еще одну двоюродную сестру - Ирину, дочь папиного брата Александра Васильевича, директора хлебозавода, умершего в блокаду от голода. Помню, что у Ирины был какой-то ужасный конфликт с моей мамой, она плакала на кухне вместе с бабушкой. Потом она куда-то уехала, а ее имя в доме не произносилось. В чем был конфликт - я не знаю, но мне кажется, что моя мама не была права.

Потом, много лет спустя, Ирина прислала письмо. Помню, что когда это письмо родители читали, они ругались, а мне было ужасно горько. Какая-то несправедливость там была. Трудные годы были, трудно людям было. И не нам, сытым, сегодня их судить.