Снайперские дуэли. Звезды на винтовке

Ну, мамуля, на сегодня хватит. Будем теперь писать Вам часто: и я один, и с Тиночкой вместе. Пишите мне на ее адрес, она работает в госпитале, это рядом.

Тиночку любил весь госпиталь. Да ее и нельзя было не любить. Полюбил ее и я… Но, зная о ее женихе Феде, я не признавался ей в своей любви. Шутя я называл ее своей сестренкой, не давал ее в обиду и не обижал сам.

Позже, когда я выздоровел и вернулся в полк, мы часто переписывались с Тиночкой. А когда мне приходилось бывать в Ленинграде по служебным делам, я находил время зайти в Александро-Невскую лавру и навестить Тиночку и ее маму. Они угощали меня кипятком, я приносил свои гостинцы. Но прежде всего я должен был доложить обеим, сколько я уничтожил фашистов за это время. Для них это было самым дорогим подарком.

Расстались мы с Тиночкой неожиданно: нашелся ее Федя, и она срочно уехала к нему — на Большую землю. Он был ранен и лежал где-то в госпитале. Мне она успела оставить короткую записочку.

Я не осуждал Тину за ее бегство, не имел на это никакого права. Однако мне ее долго здорово не хватало, этой милой девушки с голубыми глазами.

Когда ты на фронте и делаешь трудное дело, когда твоя жизнь находится в постоянной опасности, так хочется, чтобы был у тебя дорогой и любимый человек, ради которого ты мог бы пойти на любой подвиг, мог совершать только хорошие поступки.

До сих пор я свято храню в памяти образ своей первой любви. Она помогла мне жить в самое трудное блокадное время.

Неожиданная встреча

Накануне нового, 1942 года меня перевезли в госпиталь на Бородинскую улицу, в помещении которого до войны размещалась средняя школа.

Я был еще слаб, еще не сросся на моем животе шов после операции, плохо заживала рана и на руке. Но к середине января я уже мог сидеть на койке, а потом начал и вставать, потихоньку передвигаться.

Маленькая палата хирургического отделения госпиталя, в которую меня положили, была уютной и светлой. Вместе со мной в ней лежали еще трое. Одним из них был майор Петр Антонович Глухих, прокурор Ленинградского военного округа. Вторым — главный хирург этого же госпиталя. Он медленно умирал от истощения и физического переутомления. Третью койку в палате занимал белобрысый мальчишка лет шестнадцати из гражданских. Ему недавно ампутировали левую ногу, поврежденную при артобстреле города. Непоседливый, как все ребята его возраста, наш Серега бодро прыгал по палате на одной ноге от койки до койки без костылей, ухитрялся даже выскакивать таким образом в коридор, нарушая запрет врачей. Иногда он забывал, что второй ноги у него нет, и падал, теряя сознание. Не успевшие окончательно зажить швы расходились, рана кровоточила. И мы удивлялись: осталась ли в организме нашего Сереги хоть капля собственной крови? Лицо его было белым, как новая, довоенная простыня.

Со временем нас осталось в палате только двое — Петр Антонович и я. Соседей наших унесли. В палату они, конечно, не вернулись…

Петр Антонович был ходячим больным. Постепенно начал выходить в коридор и я. Мне тяжело было находиться без дела, — я к этому не привык и поэтому старался найти себе любую работу. С удовольствием, например, помогал дежурной сестре, рабочий столик которой стоял почти у двери нашей палаты, составлять графики, отчеты и другие госпитальные документы.

Особенно подружился я со старшей медсестрой нашего хирургического отделения, всеми уважаемой Александрой Ивановной Кропивницкой, депутатом горсовета. Все свое время и силы она отдавала госпиталю.

Часто мы сиживали с ней и ее дочерью Аленкой, студенткой первого курса 1-го Ленинградского мединститута, почти моей ровесницей, в коридоре у стола дежурной медсестры и разговаривали о самом разном. С Аленкой мы тоже быстро нашли общий язык. Деятельная, подвижная, острая на язык, она была любимицей раненых. Кому почитает газету, кому под диктовку напишет письмо домой, с кем просто поговорит.

Однажды Аленка сообщила мне, что нашла в госпитале еще одного тамбовца. Им оказался… наш старшина, мой дружок Володька Дудин. Он лежал на третьем этаже (я был на первом), весь опутанный сложной конструкцией из проводов, бинтов и массы грузов — распятый, замурованный по шею в гипс. Надо было обладать большим мужеством, чтобы лежать так несколько месяцев. Ну а мужества Володьке было не занимать.

Казалось, он чувствовал себя превосходно: белозубо улыбался, шутил, как всегда.

— Ну, Вовка, раз ты смеяться не разучился, поживем еще, а?

— Нас, тамбовских, не перешибешь! Мы еще повоюем! — ответил Дудин.

Я пристроился на краешек Володиной койки, и мы увлеклись, ударились в игру: «А помнишь?..»

Однажды я попросил Аленку вывести меня на улицу, на морозец, — захотелось подышать свежим воздухом. Она достала мне одежду и провела черным ходом во двор. Едва мы ступили с нею на снег, как я, к своему стыду, почти упал — повис у нее на плече, не успев сделать и двух-трех шагов.