Снег

Офицеры, солдаты и некоторые другие служащие, замешанные в событиях, – несмотря на их возражения, что они люди подневольные и патриоты, – так же точно были осуждены военным трибуналом по различным обвинениям, начиная с того, что они организовывали банды и убивали людей, вплоть до того, что они без разрешения использовали государственное имущество, после чего все тоже были отпущены на свободу по той же амнистии. После всего этого один легкомысленный младший лейтенант, который впоследствии стал исламистом, выйдя из тюрьмы, напечатал в исламистской газете «Ахит»[66] свои воспоминания с продолжением «Я тоже был якобинцем», но издание этих воспоминаний было приостановлено из-за оскорблений в адрес армии. Выяснилось, что вратарь Вурал сразу после переворота и в самом деле начал работать на местное отделение НРУ. Суд также принял во внимание и то, что он, как и другие участники спектакля, был «простым актером». Фунда Эсер в ту ночь, когда был убит ее муж, пережила нервный приступ, бросалась на всех в гневе, всем на всех жаловалась и доносила, и поэтому четыре месяца ее содержали под наблюдением в психиатрическом отделении военного госпиталя в Анкаре. Спустя несколько лет после того, как она выписалась из больницы, тогда, когда ее голос стал известен всей стране, потому что она озвучивала ведьму в популярном детском мультсериале, она сказала мне, что все еще огорчается из-за того, что ее муж, погибший на сцене в результате несчастного случая, не получил роль Ататюрка из-за зависти и клеветы и что единственным ее утешением в последние годы стало то, что при изготовлении многих статуй Ататюрка стали использовать позы и жесты ее мужа. Поскольку в докладе майора было доказано участие в событиях и Ка, то военный судья – совершенно справедливо – пригласил в суд в качестве свидетеля и его и после двух заседаний, на которые он не явился, выпустил постановление о его аресте для взятия показаний.

Тургут-бей и Ипек каждую субботу навещали Кадифе, отбывавшую наказание в Карсе. Весенними и летними днями, когда погода стояла замечательная, они по разрешению снисходительного начальника тюрьмы стлали белое покрывало под большую шелковицу на широком дворе тюрьмы и ели фаршированные перцы с оливковым маслом, которые делала Захиде, угощали котлетками из мяса и риса других заключенных и, перестукиваясь сваренными вкрутую яйцами, перед тем как их почистить, слушали прелюдии Шопена из переносного магнитофона марки «Филипс», который починил Тургут-бей. Тургут-бей, чтобы не воспринимать судимость дочери как нечто постыдное, расценивал тюрьму как школу-пансион, в которую необходимо пойти учиться каждому уважающему себя гражданину, и время от времени приводил с собой знакомых – например, Сердар-бея. В одно из посещений к ним присоединился Фазыл, и Кадифе захотела увидеть его снова, а через два месяца после освобождения она вышла за него замуж, хотя он и был моложе ее на четыре года.

Первые шесть месяцев они жили в одном из номеров отеля «Кар-палас», где Фазыл работал портье. А когда я приехал в Карс, они вместе с сыном переехали в другое место. Кадифе каждое утро приходила с полугодовалым Омерджаном в отель, Ипек и Захиде кормили его, и, пока Тургут-бей играл с внуком, Ипек немного работала в отеле, а Фазыл, чтобы не зависеть от своего тестя, работал и в фотомастерской «Айдын», и на телеканале «Серхат» в должности, о которой он, улыбнувшись, сказал мне: «Называюсь я ассистентом режиссера, но на самом деле я мальчик на побегушках».

На следующий день после того, как я приехал в Карс и мэр города устроил в честь меня ужин, в полдень мы встретились с Фазылом в их новой квартире на проспекте Хулуси Айтекина[67]. Пока я смотрел на снег, медленно, большими хлопьями падавший на крепость и на речку Карс, Фазыл добродушно спросил, зачем я приехал. Я разволновался, решив, что он узнал о том, что вчера вечером, за ужином, который давал мэр, Ипек вскружила мне голову, и с преувеличенным восторгом рассказал ему о стихах, которые Ка сочинил в Карсе, и о том, что, возможно, я напишу об этих стихах книгу.

– Если стихов нигде нет, как же ты можешь написать о них книгу? – спросил он по-дружески.

– Сам не знаю, – сказал я. – В телевизионном архиве должно быть одно стихотворение.

– Мы разыщем его вечером. Но ты все утро бродил по улицам Карса. Наверно, собираешься написать роман о нас.

– Я все время ходил по тем местам, которые Ка описал в своих стихах, – сказал я, нервничая.

– Но я по твоему лицу вижу, что ты хочешь рассказать о том, какие мы бедные, насколько мы отличаемся от людей, читающих твои романы. Я не хочу, чтобы ты писал обо мне в таком романе.

– Почему?

– Ты же меня совсем не знаешь! И даже если ты узнаешь меня и сможешь рассказать, какой я, твои европеизированные читатели не смогут понять мою жизнь потому, что будут сочувствовать моей бедности. Их насмешит, например, то, что я пишу исламистские научно-фантастические романы. Я не хочу, чтобы обо мне рассказывали как о человеке, которому симпатизируют и, улыбаясь, презирают.

– Хорошо.