– Да, если Теслиме умерла, покончив с собой, это означает, что она совершила грех. Потому что двадцать девятый аят суры «Ниса»[39] запрещает самоубийства. Но то, что наша подруга покончила с собой и совершила грех, не означает, что в нашем сердце стало меньше той глубокой нежности, почти любви, которую мы к ней испытывали.
– Можем ли мы все же любить всем сердцем несчастную, совершившую то, что осуждает религия? – спросил Ка, пытаясь повлиять на Кадифе. – Ты хочешь сказать, что мы верим в Бога не сердцем, а разумом, как европейцы, которым Он теперь не нужен?
– Священный Коран – приказ Аллаха. А ясные и недвусмысленные приказы – это не то, что можно обсуждать нам, рабам, – уверенно ответила Кадифе. – Это, конечно же, не означает, что в нашей религии ничего не обсуждается. Но я не хочу обсуждать свою религию с атеистом и даже просто с человеком светских взглядов. Пожалуйста, не обижайтесь на меня.
– Вы правы.
– Также я не отношусь к тем бессовестным исламистам, которые пытаются рассказывать светски настроенным людям, что ислам – это светская религия, – добавила Кадифе.
– Вы правы, – согласился Ка.
– Вы уже дважды сказали, что я права, но я не думаю, что вы и в самом деле в это верите, – произнесла Кадифе, улыбнувшись.
– И опять вы правы, – сказал Ка без улыбки.
Некоторое время они шли молча. Мог бы он влюбиться в нее, а не в ее сестру? Ка очень хорошо знал, что не будет чувствовать влечения к женщине, которая носит платок, но все же не смог удержаться, чтобы не развлечься этой тайной мыслью.
Когда они влились в толпу на проспекте Карадаг, он сначала заговорил о поэзии, неуклюже добавил, что Неджип тоже поэт, и спросил, знает ли она, что у нее много почитателей в училище имамов-хатибов, которые поклоняются ей, называя именем Хиджран.
– Каким именем?
Ка вкратце рассказал и другие истории о Хиджран.
– Все это – неправда, – сказала Кадифе. – И я ни разу не слышала об этом от знакомых из училища имамов-хатибов.
Через несколько шагов, улыбнувшись, она произнесла:
– Но историю с шампунем я слышала и раньше. – Она напомнила, что побриться наголо, чтобы привлечь к себе внимание западной прессы, впервые посоветовал девушкам в платках один богатый журналист, которого ненавидели в Стамбуле. – В этом рассказе правда только одна: да, я в первый раз пошла к своим приятельницам, которых называют «девушками в платках», чтобы посмеяться над ними! И еще мне было любопытно. Скажем так: это было насмешливое любопытство.
– А что случилось потом?
– Я приехала сюда потому, что набрала нужное количество баллов для поступления в педагогический институт, да и моя сестра жила в Карсе. В конце концов, эти девушки были моими однокурсницами, и даже если ты не веришь в Аллаха, но тебя приглашают в гости, то надо идти. Даже с точки зрения моих прошлых взглядов я чувствовала, что они правы. Так их воспитали родители. Их поддерживала даже власть, обеспечившая религиозное образование в школе. Девушкам, которым многие годы говорили покрывать голову, велели: «Снимите платок, так требует власть». Однажды я тоже покрыла голову в знак политической солидарности. Мне было страшно от того, что я делала, и в то же время я улыбалась. Может быть, потому, что я вспомнила, что я – дочь своего отца-атеиста, вечно противостоявшего власти. Когда я шла туда, я была уверена, что сделаю это только один раз, что это будет этакий политический «жест свободы», о котором приятно будет вспомнить через много лет как о шутке. Но власть, полиция и здешние газеты так по мне прошлись, что я не смогла представить все как шутку, чтобы выпутаться из этой истории. Нас забрали – демонстрация, мол, была несанкционированная. Если бы через день, выйдя из тюрьмы, я сказала: «Все, я передумала и с самого начала не была верующей», весь Карс плюнул бы мне в лицо. А сейчас я знаю, что все эти страдания ниспослал мне Аллах, чтобы я нашла истинный путь. Когда-то я тоже была атеисткой, как ты. Не смотри на меня так, я знаю, что ты меня жалеешь.
– Я не жалею тебя.
– Жалеешь. Я не чувствую, что я смешнее тебя. Но я не чувствую себя и выше тебя, знай это.
– Что твой отец говорит обо всем этом?