Снег

В запахе деда ещё более едкая, чем сигаретная, горечь крепкого, как чифир, чая, горечь солярки. Но в этой горечи и нежный, арбузный запах реки, где стоит дедов теплоход, и запах хлеба, которым дед подкармливает рыбок. И рулевой кабины, где я так любила нажимать сирену и пугать всю катерную стоянку….

А у бабушки дома много-много книг. Их покупал когда-то дед. Экономил на еде, копил. И я всё думала, чем таким сладким пропахли все эти книги? А это был запах дерева. Того старого деревянного дома, где молодые дед и бабушка жили с маленькой дочерью — моей мамой.

А от него кроме сигарет пахнет ещё жгуче-мятной жвачкой и терпкими, на спирту, духами. Эти запахи смешиваются и образуют новый, непривычный, взрослый запах. И этот запах затягивает со всей силой в какой-то чужой мир, которого я боюсь.

Бывает, идёшь по набережной, где люди, машины, киоски. Но вот выложенная плиткой дорога обрывается, и впереди только кусты, а среди них тропинка. И наверняка, там, куда она приведёт, красиво. И толпы нет, и тишина. Но, вдруг там стая бродячих собак?

Вот так же и когда стирается грань прозрачного шара, прячущего твою планету. И она становится открытой, начинает соприкасаться с другим миром, совершенно незнакомым, с совершенно чужим, новым, взрослым запахом. С одной стороны, это так манит…. С другой — может произойти всё, что угодно. И вообще, вдруг только с твоей планеты стерлась прозрачная грань шара, а с планеты другого — нет — он только сделал вид?

Но ты идёшь. Медленно идёшь по той самой тропинке, сжимая пальцы в замок. А он дотрагивается до этих скрещенных пальцев, вечно холодных, к которым не поступает кровь, разжимает своими тёплыми, похожими на паучьи лапки. Берет за руку. Притягивает к себе, сажает на колени. Укрывает огромной толстовкой, чёрной, на молнии, с тонкими белыми орнаментами, которую он носил расстёгнутой. Укрывает прямо с головой, как прячут ребенка, котенка или щенка, когда несут по улице. И я прижимаюсь к нему, чувствую его футболку, хлопковую, немного заношенную….

Нет, никакие собаки не напали. Всё хорошо. Тепло. Похоже на то, что я чувствовала, слушая музыку в телефонной справочной, или у батареи в магазине, или когда держала кошку на руках. Но всё то тепло было каким-то далёким. Появлялось и снова исчезало, как спички в руках у девочки — загорались, но тут же перегорали, и девочка снова оставалась под снегом с непокрытой головой и босая. И снова шла, и заглядывала в окна, откуда шёл яркий свет, и зажигала новые спички….

Но вот она, спичка, разгорается, согревает как чай с имбирём. Я кутаюсь в него, в его толстовку, зарываюсь так, чтобы ни миллиметра не оставалось открытым; чтобы ни просвета, ни щелочки. Ни крошечного дуновения ветра из окна, даже воздуха из комнаты, ни молекулы, ни атома этого страшного мира, этого снега.

15

Касается губами моего горячего лба. Как папа, когда проверял, не поднялась ли температура. И целует, целует меня. Но это же не я! Меня не могут целовать! Могут только хватать жирными после столовских пирогов руками, закидывать обслюнявленными бумажными шариками, залеплять волосы жвачками, рисовать в гробу, ставить по три стула за одну парту, только чтобы со мной не садиться, тыкать ручкой прямо в новую кофту, прямо в родинку на спине, чтобы она кровоточила….. Всё, что угодно, но только не целовать, нет…

Это я каким-то образом оказалась в теле другой девушки, красивой, гармоничной, у которой внутри есть тепло. То, что было в кошке, игравшей с травинкой на переулке, и в ласковой музыке из справочной, в пестроте рынка, и в Маше…. А во мне же его нет.

Но вот он целует меня — в тебе, в тебе! Не помнишь разве, как танцевала с папой-принцем Сержем балет? А как пекла с бабушкой пряники? А как устраивала театр теней? А как научилась играть на фортепиано и сразу сочинила мелодию одним пальцем? Оно же было в тебе тогда. Всегда было….

И сейчас есть. Где-то глубоко. Как тот сердолик, замазанный илом, затерянный в груде сухой бесцветной гальки, помнишь? Нужно только смочить его волной, и он снова будет отражать солнечные блики.

А снега больше не будет! Будут только зеркальные витрины, в которые бесконечно заглядываешь на своё отражение — неужели я? Отливают на солнце волосы, как он говорил, цвета бронзы. Остановки, полные людей. Раньше, не дай Бог, чтобы эти люди услышали, о чем мы шепчемся; чтобы увидели мышонка Лесси в кармане… А теперь целуешься, когда они в двух шагах, и расплывается перед глазами акварельный мир и летит каруселью.

16

Положил мою голову в свою ладонь, приподнял, чтобы подложить мне подушку. Так аккуратно, медленно…. А когда Муся напала на нас из-под кровати, намочил вату антисептиком, склонился над моими ногами, стал дуть на царапину, успокаивать как младенца: «тшшш». Хотя царапина была — не разглядеть, я даже ничего не почувствовала….

Вспоминала это, и не болело больше Анжелкино «Сзади!», и обслюнявленные бумажные шарики, и жвачки в волосах, и рисунки в гробу, и кровоточащая родинка …. Ничего не болело.