Снег

Поехала к нему сразу после школы. Заскочила в отошедший от остановки автобус. Можно было бежать, не пообедав. Можно было тащиться до конечной, а от конечной — до его посёлка. Мимо кладбища, мимо противной промзоны …. Только чтобы снова вот так: прозрачно, трепетно, едва касаясь. Как к хрусталю.

Но в этот раз всё было по-другому.

Мы сидели в его комнате, друг напротив друга, и он спросил: «Лесси, я всё понять не могу, как ты тогда мою дверь нашла?». Я стала восстанавливать в памяти, как искала дверь. Но почувствовала, что не могу ни говорить, ни думать, потому что захвачена его безотрывным взглядом.

Таким взглядом я сканировала мешок конфет, поблескивавший из-за приоткрытой створки шкафа на бабушкиной кухне. И выжидала, пока бабушка отойдёт, чтобы схватить этот мешок, утащить в дом из диванных подушек, и жадно обсасывать чуть растаявшую шоколадную глазурь с немытых пальцев.

А теперь он смотрел вот так на меня. Прядь моих волос выбилась из-за уха, закрыв пол лица, как специально, чтобы защитить. Но он подвинулся ближе и убрал эту прядь: «Закрылась шторкой?», и снова прицелился взглядом.

Его пальцы ко мне так и тянулись…. И я отсела подальше.

Но как такое случилось? Ведь я только и представляла, как свернусь клубком у него на руках. Как расскажу про Машу. И про часовню. Что на той горе, рядом с часовней — забор с колючей проволокой, цветут дикие яблони, и в одном месте проглядывает конструкция, похожая на крышу. Может, когда-то на той горе была тюрьма. И стояла беседка в тюремном дворе. И в этой беседке сидели политические заключенные, и рассуждали о свободе. А душистые яблоневые лепестки осыпались на них….

Он бы внимательно слушал и сказал, как в прошлый раз: «Чудо моё!».

Но разве мне хотелось, чтобы он смотрел на меня вот так? Чтобы его запах — сигарет, жгуче-мятной жвачки и духов уносил в незнакомый, пугающий мир?

Но было поздно — запах уже уносил. Куда-то далеко из этой комнаты, в которой шкафы, окно и стены теряли постепенно очертания и смешивались в кашу неясных образов…. И плавились мысли, и закрывались глаза. И нависло над нами чёрное-чёрное небо, то самое, которое без звёзд, над вечерним городом. А, нет, это он снова накрыл нас своей толстовкой с головой. И стало совсем ничего не видно. И мы лежали и целовались.

И я всё ждала, что он обнимет меня так, будто заберет в домик. А он обнимал, где задралась футболка, чтобы незаметно пробраться под неё… Я всё ждала, когда же перестанут дрожать руки, как тогда, в магазине у батареи, от непривычного тепла. Но дрожь не унималась, а тепла так и не было. Был жар, сильный, как во время высокой температуры, раскалывающий голову, резко переходящий в озноб. И тут вдали что-то показалось…. Это была часовня. Белая, в белых сугробах. И так захотелось, чтобы она забрала меня под свой купол, к своим колоннам…. Но часовня исчезла. А его начало со всей силы трясти. И я всё повторяла: «Ты заболел!» и удивлялась, почему он мне не верит, и так непонятно смеётся.

17

Щелкнуть по слову «удалить». И на месте желтых смайликов, узорчатой переписки и наших чередующихся ников останется лишь белый пустой экран. И на месте того сообщения — тоже — «Я не любил тебя, Лесси, и не люблю».

Но в голове будет ещё звучать мамин крик в трубку его маме: «Да ей же четырнадцать лет, понимаете, четырнадцать лет!». Будет вертеться это бесконечное «кто виноват» — он или мама? А, может быть, Валька? Ведь это она повела свою маму к его дому, его подъезду — они жили в одном посёлке. Стучала с мамой во все подряд двери, чтобы наконец-то найти ту самую деревянную дверь, когда моя мама попросила Валькину дать номер мамы его.

«Ты — необыкновенная девушка, Лесси, у тебя впереди много необыкновенных лет, но то, что происходит — это как больной зуб, который нельзя вылечить — можно только выдрать, и станет легче, потому что <…>».

Потому что я давно уже всё поняла. Потому что часовня уже забыла, когда мы приходили. Потому что «ты знаешь, эти курсы уничтожают все мое свободное время!». Курсы и днем, и вечером, и даже по выходным. Потому что столько всего надо читать к ЕГЭ по литературе! Потому что на бордюре набережной в муравейнике имен с подписями «я тебя люблю» начиркана его фамилия. Неизбитая, редкая. Чужим почерком.

Давно уже всё поняла? А зачем тогда экономила месяц на сладостях, чтобы купить ко дню его рождения толстую тетрадь с психоделичным миром на обложке, как из снов той девочки из игры, карманную книжку, и что-то ещё…. Переписывала поздравление с черновика на черновик, и только потом на открытку. Выкроила, когда он дома, принеслась…. «Да я к Вальке, а к тебе на минутку».

Чтобы только поздравить? Нет. Чтобы услышать «Заходи, у нас ещё почти час», и снова зарываться, и кутаться. Чтобы вздрогнув от визга сигнализации, снова почувствовать, как он прижал к себе, и гладит, гладит.